Елена Макарова - Фридл
На свадебном концерте Гидеон играл Баха, Лиза – Шумана, а Краса – увертюру к своей опере «Брундибар», которую мы все так любим. В ней поют дети.
25. Колесо жизни
Девочки из нашего дома с утра до вечера распевают свои партии. На «Брундибар» невозможно попасть. Один мальчик рассказал нам на занятии историю, как он пытался пробиться без билета и угодил в участок. Кстати, тот самый мальчик, который поначалу совсем плохо говорил и не мог изобразить простого человечка. Я думала, что он отстает в развитии. Но после того как у него получился верблюд, похожий на верблюда – мы рисовали пустыню, – с ним что-то произошло. Видимо, слишком много тяжести нес он на своем горбу! Теперь он и рисует прилично, и говорит внятно.
«Перед театром была жуткая толчея. Я попытался пробраться поближе к дверям, но геттовахман заметил меня и отправил в конец. Я снова стал просачиваться сквозь толпу. Меня опять прогнали. Еще несколько мощных заходов – и опять я в хвосте. Придется брать штурмом. Я пролез в первые ряды, толпа покачнулась, и я упал прямо на геттовахмана. Тот обозлился, приставил меня к другому геттовахману, чтобы тот меня сторожил и не отпускал, а сам вызвал третьего, чтобы тот сдал меня в участок. Тут собрались “болельщики”, взрослые и ребята, и стали меня подбадривать выкриками: “Беги быстрей! Только не давайся в руки этому деду плешивому!” Я впал в такой раж, что не заметил, как стал тыкать геттовахману. В результате очутился в участке. Со мной был еще один мальчишка, который должен был играть в “Брундибаре”, его забрали вообще по непонятной причине».
«Еще один мальчишка» – это Эли Мюльштейн. Он поет главную партию в опере. Видимо, воспитатель не довел солиста до «Театра», и тот потерялся. Его мама сказала, что до Терезина он не был таким рассеянным, а здесь она то и дело ходит за ним в участок.
Когда человек умирает, его никто не может спасти, – объясняет мне двенадцатилетний Эли. – Посмотрите, я тут нарисовал колесо со спицами, рядом маленький человечек на пригорке, а в глубине лежит на кровати старик и кричит: «Помогите!»
Это я ходил навещать дедушку в дом инвалидов и там увидел умирающего.
Я вышел оттуда, сел на пригорок и стал думать, что такое жизнь… Вот тут я сижу и думаю, – с детским простодушием указывает он мне на человечка на пригорке, – я еще маленький, что я могу понять? И тогда я представил себе колесо жизни, у меня только не вышло показать, как оно крутится и проваливается в землю… Как нарисовать, чтобы оно крутилось и падало? А тут кто-то проходит мимо этого колеса и думает: хорошее колесо, возьму себе. И так он получает жизнь и тоже начинает крутиться и проваливаться – но этого я не нарисовал…
Почему?
Бумаги не хватило.
Детей занимает смерть. Для них она не таинственная потусторонность, а часть жизни.
Другой двенадцатилетний мальчик рассказывает:
Это я был на похоронах бабушки. Запомнил гробы, перерисовал еврейские буквы. Может, неправильно перерисовал?
Я тоже была на похоронах. Но ни гробов, ни еврейских букв не помню. Как «родственница первой ступени» я присутствовала на кремации. По человеку, ничем в жизни не отличившемуся, а именно такой и была Шарлотта, тризны не справляют. Я видела ее в Терезине дважды: живой и мертвой. Живую ее можно было узнать разве что по кофте, которую я когда-то ей подарила. Я села около нее, все еще не веря в то, что это она и есть. «Фридл», – произнесла она. И тут я заплакала. «Научилась», – выдохнула Шарлотта, не разжимая век.
После кремации я отправилась за вещами. На матраце Шарлотты лежала другая старуха. Я развязала рукава Шарлоттиной кофты – в ней оказалась миска, ложка и сложенные вчетверо отрывные листки календаря. На одном из них отцовским корявым почерком было написано: «Найти Фридл. Хлеб. Сахар». Я спросила старуху, не видела ли она здесь глухого старика с большим носом. Но та, похоже, тоже была глухой – и ничего не ответила. На мой вопрос отозвался старик, возможно, муж этой глухой. На великолепном немецком он объяснил мне, что тот, кто навещал покойную, давно скончался, очень давно, когда было тепло… Но я уже не плакала.
«Здесь мужчины, почему-то у них миски к спинам привязаны. Это инвалиды… но здесь собака, я ее выдумал. Это Моисей, не знаю, откуда он взялся».
До Терезина я слушала детей вполуха, теперь их рассказы врезаются в память.
Впечатления, сталкиваясь, образуют заторы. Но если это сгущение красок разбавить водичкой, впечатления станут плавно перетекать друг в друга, накатывать волнами и размываться.
Я выпросила у графиков спрей и сделала несколько акварелей с размывкой. Одна меня саму поразила. Из цветной мороси вдруг стали проступать реальные фигуры – комендант на велосипеде, видны колесо и его напряженный торс, он выезжает из картины, увозит за собой призрачные силуэты людей, и над всем этим – темное бесформенное нечто.
26. Бу-бу-бу!
Я хожу кругами. Это меня беспокоит. Впереди много событий. Всякая жизнь приходит к естественному концу, и наша приходит к естественному концу. Противоестественным образом.
То нас пересчитывают в котловине, эсэсовцы с собаками ходят между рядами, мы стоим. Как чурбаны, как пешки, как неживые существа, под проливным дождем. Девочки плачут, старушки падают в обморок. Сколько это может продолжаться? Сколько нужно, столько и будет. Беззащитные, униженные, ночью мы будем бежать обратно в гетто, как к себе домой. Радоваться нарам, клопам и блохам. Мы живые, это главное, правда?
После ноября, а пересчитывали нас в ноябре, наступил декабрь, этого порядка никто не изменил, хотя, если бы нацисты учредили после ноября июль, чтобы поскорей отпраздновать мой день рождения, никто бы не возразил. Ходили бы по снегу в летней обуви и ситцевых платьях.
В память о великом поэте «Еднички» Айзингер устроил читку его пьесы «Ищем пугало». Гануш дописывал ее на ходу и чуть не опоздал на поезд.
А если бы опоздал?
Вместо него отправили бы того, кто был в резерве.
Все продумано.
Но и у Гануша все продумано.
«…Еничек, сейчас тут пройдет сама Смерть. А водит ее за собой такой господин, с орденом. Каждый день она здесь появляется, в четыре часа. И так уже несколько лет подряд…
ГОЛОСА (за сценой). Ура, идет! Смотри на эту костлявую даму!
СМЕРТЬ (входит с Полицейским). Бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу! Буууууу! Хрясть! Хруп! Хрясть! Бу-бу-бу!
ПОЛИЦЕЙСКИЙ (по-немецки). Rechts um! Links um! (Направо! Налево!)
ЕНИЧЕК (Полицейскому). Да вы настоящий идиот!
СМЕРТЬ. Бу-бу-бу-бу!»
Бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу!
27. Без пяти двенадцать
Ко мне пожаловал сам Франтишек Зеленка, пражский архитектор и театральный художник. В Праге мы с Павлом ходили на спектакли в «Освобожденный театр», помню «Последние каникулы» в оформлении Зеленки. На сцене настоящий шлагбаум, настоящее вокзальное расписание, никакой бутафории.
Здесь он продолжает в том же ключе. Взгромоздит на помост двери под углом друг к другу – вот и дом. На месте недостающих предметов – надписи типа «Здесь стоит вешалка». При этом он мрачен. Рот дугой, как у грустного мима, и предсказания у него самые скверные. Войну выиграют фашисты, все нормальные люди в Европе будут истреблены – и наступит эпоха инженеров. Эпоха болотного гомеостазиса, никакого творчества. Ни к чему воспитывать детей. Рисуйте! На наших часах без пяти двенадцать. Осталось пять минут. Покажите работы!
Я показала. Зеленка внимательно рассматривал мои «танцы» в цветной пыли сновидений, качал головой.
Вы себе цены не знаете! Оставьте детский дом, вы-то и есть настоящий художник! Вот я, увы, совершенно не способен на отвлеченности. Мне подавай заказ! И подают! Здесь же все кому не лень ставят спектакли. Казармы огромные, дома необъятные, везде найдется чердак, который наши ребята из отдела досуга быстро приспособят под зал, сколотят скамейки, помост, подвесят лампочки – готово! За редчайшим исключением все это наскоро сляпанные пьесы. Их я просто пролистываю. Прибываю на место действия, хожу взад-вперед по деревянному плоту, сколоченному так, что того и гляди проткнешь гвоздем ботинок… Сколько же тут профанов, возомнивших себя режиссерами! Я прочел им сорок три лекции по истории мирового театра. Не верите? Могу предъявить квитки. Но есть тут и настоящие, бесспорные таланты. Работать с ними – ни с чем не сравнимое удовольствие. Хотите познакомлю? Построим вместе многоярусное царство на чердачных досках.
28. Тризна
Не стало молодого композитора Зигмунда Шуля. Я и не знала, что такой композитор был.
Ульман позвал меня на тризну. Там я и увидела молодую вдову в черном платочке, с которой жизнь сведет моего Павла. Ничего, кроме черного платочка, не помню.
«Композитор Зигмунд Шуль умер 28-летним после долгой мучительной болезни в Терезине. Он вышел из нашей среды и был одним из тех талантов, которых обычно называют “подающими большие надежды”. Шуль, однако, больше чем “подавал надежды”. Несмотря на молодость, он обладал музыкальной концепцией удивительной зрелости и создал – предчувствуя конец в самом расцвете столь рано отобранной у него жизни – ряд произведений, которые мы можем уверенно рассматривать как состоявшиеся».
