Сергей Шаргунов - Катаев. "Погоня за вечной весной"
Пусть версия элементарна, но кажется мне, причина статьи о Луговском — раздражение поэта и читателя.
Такое же читательское раздражение можно обнаружить в другой его «правдистской» рецензии еще 1936 года «Топор в похлебке» на повесть донбасского литератора Александра Фарбера «Победители». У меня нет сомнений: за отзывом Катаева — не заказ, не сведение счетов, не желание травить мало кому известного прозаика и даже не «борьба с формализмом» — а стилистические разногласия и любовь к хорошей литературе: «И пошел валить Александр Фарбер в свой горшок всяческие «красоты» и «метафоры». Каждая этак по два пуда весу. Вместо «розы»: «багровые, как запекшаяся кровь, розы». Вместо «деревянный крест»: «деревянный знак смерти». Если борщ, так непременно: «Золотым костром пылал в тарелках борщ»… И лежит большой, неуклюжий топор неосвоенной метафоры в жидкой похлебке «Победителей»».
Возвращаясь к статье о Луговском, можно вспомнить, конечно, что весной 1937-го правление Союза писателей осудило включение им нескольких «старых» стихов в однотомник «избранного», после чего он принес покаяние, и предположить, что катаевская рецензия была продолжением той атаки.
Но тогда гонимым легко назначить и Катаева: менее чем за два месяца до выхода его рецензии досталось и ему — гуртом от разных изданий. Причем у меня не вызывает сомнений, что это была добросовестная критика.
Разносу подвергли пьесу «Шел солдат с фронта», поставленную в Театре им. Евг. Вахтангова.
Премьера того спектакля отмечена в дневнике Елены Булгаковой. Присутствовали Петров, Толстой, Фадеев. «Автора не вызывали ни разу». Елена Сергеевна разговаривала с художником спектакля Владимиром Дмитриевым: «Он был до слез взволнован, что на сцене разорвалась туча и дождь не пошел».
26 сентября 1938 года в «Вечерней Москве» театровед Яков Гринвальд писал: «Катаева и театр постигла творческая неудача. Пьеса, которую он сделал, оказалась много ниже его повести… Появились схематичность, трафаретность, а кое-где и фальшь… По-видимому, Катаев побоялся упреков в том, что он выводит на сцену «идеологически невыдержанного» большевика… и он поспешил превратить этого живого большевика и человека в трафаретного героя… Спектакль получился таким тусклым и неудачным!»
С вердиктом «Вечерки» о «печати поспешности», лежащей на постановке, на следующий день согласилась «Красная звезда» в заметке за подписью Петра Корзинкина: «Эта инсценировка… вызывает чувство разочарования… Обоюдно повинны и автор, и театр». Корзинкин призывал думать впредь «авторов, слишком поспешно переделывающих литературные произведения для сцены и кино».
В тот же день в «Комсомольской правде» фельетонист Семен Нариньяни объявил: «Спектакль получился холодным и явно неудачным… Наши театры уже не раз убеждались, что из скороспелой переделки даже очень хороших романов получались только весьма посредственные пьесы. Этой же участи не избежала и повесть «Я — сын трудового народа»… Основные герои повести, механически перенесенные автором на сцену, чувствуют себя в новой обстановке явно не на месте…»
30 сентября в «Литературной газете» появилась большая статья катаевского друга Семена Гехта на ту же тему: «Спектакль принес разочарование… В повести все было правдиво, а в театре — ложно. Печальное превращение! Сплоховали и автор, и режиссер…» Гехт утверждал, что театры ставят пьесы «ищущих легкой удачи драмоделов», а пьеса Катаева «явилась на свет в результате дружного, но неверного союза ножниц и клея».
1 октября Елена Булгакова записала в дневнике: «Утром М.А. рассказывал мне, что Катаев в отчаянии от истории с пьесой. Он не привык к ругани, а тут — во всех газетах! Обвиняет театр — что испортил пьесу из подхалимства».
Повторюсь, нельзя воспринимать никакую, даже самую лютую, эпоху схематично. У меня нет сомнений, что единодушная критика пьесы Катаева была связана не с подготовкой его ареста или кампанией травли, а исключительно с халтурностью постановки.
«В Лондоне рвут себе волосы от досады»
31 января 1939 года Валентина Петровича наградили высшим орденом страны — орденом Ленина. Его фотография появилась на первой полосе «Литературной газеты».
Почувствовав себя в фаворе, он стал щедрее хвалить власть.
3 марта в «Правде» Катаев написал о фильме Михаила Ромма «Ленин в 1918 году», оправдывавшем диктатуру во имя будущих поколений, по сюжету которого в заговоре по убийству пролетарского вождя участвовали его главные соратники Бухарин, Троцкий, Зиновьев и Каменев и только Сталин оставался тверд и верен:
«Финальная встреча Ленина и Сталина, вернувшегося победителем с Царицынского фронта, вызывает слезы восторга. Ленин и Сталин сидят рядом, близко наклонившись друг к другу.
Ленин: Сталин!.. Дорогой мой… Я очень боялся, что вы не успеете приехать!»
А к семидесятилетию Ильича в «Правде» от 23 апреля 1940 года, продолжая тему, Катаев наслаждался музейной фотографией:
«За столом Ленин. Перед Лениным — Сталин. Сталин молод, худ, высок. На нем черный пиджак. Под пиджаком — мягкая рубашка, подпоясанная шнурком. Молодые, густые, черные волосы вьются надо лбом. Сталин весь движение, и Ленин весь движение. Они с любовью и живостью смотрят друг на друга».
16 апреля 1939 года на общемосковском собрании писателей он призвал писать так, «чтобы добиться высокой чести, когда Сталин с трибуны процитирует кого-нибудь», и заканчивая пожеланием, «чтобы Сталин долго и долго жил», выразил «веру в то, что в обиду он нас не даст».
23 августа 1939 года между СССР и Германией был заключен договор о ненападении, известный как пакт Молотова — Риббентропа.
Секретный дополнительный протокол разграничивал советскую и германскую сферы интересов, определял, под чьим влиянием окажутся территории в Восточной Европе. СССР отходили восточные регионы Польши, населенные украинцами и белорусами, и Прибалтика, также была дана гарантия присоединения Бессарабии, потерянной в 1919 году. К сфере советских интересов была отнесена и Финляндия.
1 сентября Германия вторглась в Польшу. 17 сентября в Польшу вошли советские войска.
Уже 25 сентября в «Правде» появились «Путевые заметки» Катаева: «Чувство горячего, молодого нетерпения испытывали все… Командир тов. Еременко велел выкопать наш пограничный столб, погрузить его на подводу и везти вместе с наступающими частями на запад. Он сказал: «Я его вкопаю там, где мне прикажут партия и правительство». Крылатая фраза командира мгновенно облетела фронт».
Надев военную форму, Катаев вернулся туда, куда отправился когда-то воевать мальчишкой-добровольцем «за веру, царя и отечество».
«Я всматриваюсь вокруг, — писал он 6 октября. — Узнаю складки местности, линию железной дороги. Даже наши артиллерийские окопы сохранились. Они осыпались, заросли травой, но я узнаю их».
Катаев в красках и с наблюдательным юморком изображал картину польского разгрома: «Следы бомбардировок: воронки и сломанные деревья… То и дело встречаются сброшенные с шоссе польские автомобили. Они лежат вверх колесами, ободранные, страшные, со снятыми баллонами, без стекол и арматуры — настоящие трупы машин… Панически бегущая польская армия бросала их безжалостно и грубо, явно не рассчитывая больше когда-нибудь воспользоваться ими. В одном месте у дороги в болоте лежала легковая машина… Она лежала, так сказать, по горло в зеленой, малахитовой жиже. И лежала она так уютно и спокойно, как будто бы никогда нигде, кроме болота, и не жила. Абсолютно акклиматизировалась».
Рядом стоял репортаж Евгения Петрова «Как польские офицеры сожгли два села» — в том же ключе спустя два года в «Правде» будут писать о фрицах: «Женщин уводили в лес, насиловали и убивали. У многих из них были вырезаны сердца». Старший брат ездил по Западной Белоруссии, младший — по Западной Украине.
23 октября в «Правде» Катаев сообщал: «Каждый цветок, брошенный Красной армии, был голосом народа за советскую власть. А цветов этих были тысячи тысяч! Колонны Красной армии были осыпаны цветами. Вот, собственно, и голосование».
1 января 1940 года «Известия» опубликовали праздничное письмо нескольких писателей (Толстого, Шолохова, Фадеева, Катаева и др.) датскому коллеге-антифашисту Мартину Андерсену-Нексе — борцу за «святое дело освобождения людей от гнета империализма» (слово «фашизм» с некоторых пор из печати выветрилось), но на той же полосе, видимо, для равновесия было размещено «Новогоднее воззвание Гитлера». 26 февраля уже в «Правде» была опубликована пространная речь фюрера, провозглашавшего: «Надежда противников на то, что им удастся разжечь войну между Россией и Германией, провалилась. В данном случае русский и германский народы совершили для обоих народов нечто благословенное. Но мы отдаем отлично себе отчет в том, что в Лондоне рвут себе волосы от досады…» «Гитлер, — сообщала «Правда», — закончил словами Лютера: «Это нам удастся, даже если бы весь мир был полон чертей!»».