Том Вулф - Нужная вещь
Джон получил не только парадное шествие по Вашингтону, поездку в Белый дом и медаль от президента. С этим все было в порядке. Но он еще выступал на специальном совместном заседании Конгресса: Сенат и Палата представителей собрались послушать Джона, как они собирались послушать выступления президентов, премьер-министров, королей. На подиуме стоял Джон, позади него сидели Линдон Джонсон и Джон Маккормак, а остальные смотрели на него со своих мест. Это было полное обожание! Вот где начался поток слез! Слезы — их никто не мог сдержать. Круглое веснушчатое лицо Джона было окружено сиянием славы. Он знал, что делает. Это был Пилот-Пресвитерианин, обращающийся к миру. Он сказал то, чего не говорил еще никто в мире, даже в 1962 году:
— Я по-прежнему проглатываю комок в горле, когда вижу поднимающийся американский флаг.
Но он справился с трудностями! А потом протянул руку к галерее — это была та сторона Капитолия, где находилась Палата представителей, — и пятьсот пар глаз устремились за его рукой: он представил своих родителей, нескольких тетушек и дядюшек, затем детей и наконец…
— … я хочу представить вам свою жену, Энни… Настоящую Скалу!
И тут опять начались слезы. Сенаторы пытались аплодировать и одновременно доставать носовые платки. Они вытирали глаза и выкрикивали приветствия. Их лица сияли. Некоторым удалось справиться со слезами, другим — нет. Они аплодировали, кричали, задыхались… Некоторые даже сказали «Аминь!» Они произнесли это громко — слово буквально вырвалось из их твердокаменных протестантских душ, когда Пилот-Пресвитерианин поднял взгляд и указал рукой на Скалу и нашу общую извечную Мать…
И это было только начало. Это было ничто по сравнению с торжественным шествием в Нью-Йорке. Ведь торжественное объединенное заседание Конгресса было специально подготовленным событием. Но парад в Нью-Йорке стал просто поразительным, настолько поразительным, что все, даже Эл и Гас, лишь удивленно мигали, качали головой и неслись вслед за волной. У Джона хватило здравого смысла пригласить на парад Эла с Гасом и «остальных четверых» — Уолли, Скотта, Дика и Гордо — с их семьями. Джон мог устраивать на этом параде все что угодно. И никто в НАСА или в правительстве США, включая самого президента Кеннеди, ничем не мог ему помешать. Так что всем нашлось место в этом шоу, всей команде.
Несмотря на волну приветствий и слез, уже начавшуюся в Вашингтоне, никто из них не знал, что их ждет в Нью-Йорке. Подобно большинству военных, включая и представителей военно-морского флота, они не считали Нью-Йорк частью Соединенных Штатов. Он был чем-то вроде свободного порта, независимого города, международного протектората, как Данциг в Польском коридоре, Бейрут на перекрестке дорог Ближнего Востока, Триест, Цюрих, Макао или Гонконг. К каким бы идеалам ни стремились военные, Нью-Йорк в их число не входил. Это был иностранный город, населенный странной расой уродливых серых людей. И так далее, и тому подобное. То, что они увидели, привело их в замешательство. Толпы людей ждали их не только в аэропорту, в чем не было ничего удивительного — реклама сделала свое дело, — но также вдоль ведущего в город шоссе. Люди заполонили весь Квинз (или как там называется этот городишко). Они стояли на жутком холоде посреди самой унылой индустриальной местности, которую вы только могли увидеть, на фоне отвратительного пейзажа, возникшего, казалось, из другого столетия; они стояли вдоль шоссе, на каждом шагу… И кричали — кричали вслед проносящимся черным автомобилям.
Люди начинали кричать изо всех сил, как только замечали Джона, а может, и остальных парней. Их всех накрыла гигантская волна восторга. Волна была слишком огромной, чтобы делать какие-то различия. Когда они прибыли в Манхэттен и съехали с автомагистрали, то увидели, что вдоль перил моста, на высоте примерно двадцати-тридцати футов над дорогой, выстроились люди: они кричали, размахивали флажками и раскрывали свои души.
И это было только начало. Из нижней части Манхэттена процессия двинулась по Бродвею. Каждый астронавт следовал в отдельном лимузине. Конечно же, процессию возглавлял автомобиль Джона, на заднем сиденье которого сидел вице-президент Линдон Джонсон. Несмотря на чертовский холод, улицы были заполнены людьми. Похоже, их собралось несколько миллионов: они стояли на тротуарах и высовывались изо всех окон, особенно в нижней части Бродвея, где здания были старые и окна легко открывались. Они использовали в качестве конфетти любой кусочек бумаги, который попадал им в руки.
Порою кусочки бумаги пролетали прямо у вас перед лицом, и вы видели, что люди разрывали даже свои телефонные справочники: просто рвали страницы на кусочки и бросали их из окон, как знак почтения, как гирлянды, как розовые лепестки, и это было так трогательно! Этот пугающий серый город внезапно оказался трогательным, теплым. Вам так хотелось защитить эти бедные души, которые так любили вас! Вас захлестывали эмоции. Из-за шума вы не могли расслышать свой собственный голос, но на самом деле вам нечего было сказать. Вы могли лишь подчиниться этим буйным волнам восторга. А на перекрестках стояли полицейские, крепкие парни в голубых шинелях, — они тоже кричали. Они стояли на каждом перекрестке и кричали; по их лицам катились слезы, они салютовали, складывали руки рупором и кричали восхитительные вещи Джону и остальным парням: «Мы тебя любим, Джонни» — и снова кричали, просто давая выход эмоциям. Нью-йоркские копы!
И что же так глубоко трогало их всех? Этот предмет вы не могли обсуждать, но семеро астронавтов знали, о чем идет речь, как и большинство их жен. Или же частично знали. Они знали, что речь идет об ауре, о сиянии нужной вещи, той самой жизненной силы, которая заставляла миллионы людей точно так же преклоняться перед Линдбергом тридцать пять лет назад, за исключением того, что на этот раз преклонение было подкреплено патриотизмом холодной войны — величайшей вспышкой патриотизма со времен Второй мировой. Они не знали о понятии или концепции поединка, но искренний патриотизм момента — даже в Нью-Йорке, этом Данцигском коридоре! — невозможно было не заметить. Мы оказываем вам почтение! Вы сражались против русских в небе! В этом было что-то необычайно чистое. Патриотизм! О, да! Это был он, в миллионах лиц, прямо у вас перед глазами. Почти все из семерых астронавтов в свое время встречались с членами семьи Кеннеди и знали, как на них реагировала толпа, но на этот раз все было по-другому. Семью Кеннеди окружала фанатичная истерия, люди пытались вырвать у них какую-нибудь вещь как сувенир, визжали и падали в обморок, словно Кеннеди были кинозвездами, которым посчастливилось оказаться у власти. Но по отношению к Джону Гленну и остальным парням люди вели себя совсем не так. Они помазывали их, словно елеем, первобытными слезами преклонения перед нужной вещью.
