Павел Фокин - Маяковский без глянца
– Долой футуристов! Долой! Нахалы!
Я, признаться, слегка взволновался, увидев, как несколько человек из нашей охраны подбежали к каким-то субъектам, собиравшимся что-то бросить на сцену. Это «что-то» было завернуто в газетную бумагу.
Наши молодчики выхватили сверток, а хулиганов утащили в боковые двери со словами:
– Успокойтесь, это пьяные.
Маяковский, улыбаясь, выпил чаю:
– Как приятно, что остались только трезвые.
Публика снова захохотала, и мне стало легче: ну, мол, прошло.
Володя стал утверждать, что в борьбе с буржуазно-мещанскими взглядами на жизнь и искусство футуристы останутся победителями, реальными пророками, признанными Колумбами современности, что прежние писатели до сих пор никакого серьезного влияния на общество не оказывали, что декадентские стихи разных бальмонтов со словами:
Любите, любите, любите, любите,
Вечно любите любовь –
просто идиотство и тупость.
Послышался снова свист. Орали:
– А вы лучше? Лучше? Докажите!
Маяковский:
– Докажу, и очень быстро. Я понимаю ваше нетерпение – вам нестерпимо хочется скорей услышать наши стихи. (Горячие аплодисменты и одинокий свист.) Не обращайте внимания – это у него зуб со свистом. (Хохот. Прибавилось десяток свистков.) Если вы свистите перед стихами, то что же будет после – паровозное депо. (Хохот. Крики: «Будет!») Вы, значит, работаете заодно с критиками (смех), но имейте в виду, что от неумного свиста мы только выигрываем, так как все видят ваше озорство и наше деликатное достоинство. (Аплодисменты.) А поэтому перехожу к характеристике нескольких русских поэтов-футуристов и укажу на различие в достижениях, позволяющее говорить о силе каждого. Вот перед вами чугунолитейная фигура поэта-художника Давида Бурлюка.
Грохот аплодисментов с пересвистом по адресу Бурлюка.
Бурлюк с лицом невероятной строгости встает и гордо кивает головой.
Несутся недоумевающие возгласы:
– А почему у вас на лице собачка?
Бурлюк:
– Это знак поэтического чутья. (Смех.)
Маяковский:
– В своем выступлении Бурлюк это блестяще докажет. А пока я могу лишь сказать, что в этой глыбе мудрости таится не только крупнейший мастер живописи, не только подлинный учитель искусства, но и поэт исключительного темперамента, поэт бурлючащей, клокочущей, кипящей юности. Вот его установка:
Каждый молод, молод, молод,
В животе чертовский голод.
Так идите же за мной,
За моей спиной.
Я бросаю гордый клич –
Этот краткий спич!
Будем кушать камни, травы,
Сладость, горечь и отравы.
Будем лопать пустоту,
Глубину и высоту,
Птиц, зверей, чудовищ, рыб,
Ветер, глину, соль и зыбь!
(Рукоплескания. Смех. Свист.) Дальше Маяковский перешел ко мне:
– Вот перед вами – поэт и знаменитый пилот-авиатор Василий Каменский. (Бурные рукоплескания, свист, крики: «Как он к вам попал?») Прямо с небес. И непосредственно в наши тигровые лапки. (Хохот. Крики: «Нечаянно!») Верно! Он и сам не ожидал, что очутится в такой гениальной ватаге. (Смех. Шум: «Бросьте воображать!») Не могу. Вы ведь и сами видите, – что это факт, счастливая действительность. И вам от нас тоже не уйти. (Аплодисменты. Свист.) И вот этот нежный и кудрявый гений (смех) пишет, например, такие вещи:
Сарынь на кичку!
Ядреный лапоть
Пошел шататься
По берегам…
Хохот публики не дает Маяковскому продолжать. Всех смешит «ядреный лапоть». Некоторые кричат:
– Ну и поэзия пошла!
Маяковский:
– Это вам не розы – грезы – туберозы, а ядреный лапоть.
Снова гогот. Оратор продолжает:
– <…> И вот вам третий гениальный поэт – Хлебников. Математик. Филолог. Ученый. Это целый арсенал словесного производства, громадная поэтическая фабрика самовитой речи. Четырьмя строчками можно убедить вас, что он великий мастер поэзии:
У колодца расколоться
Так хотела бы вода,
Чтоб в болотце с позолотцей
Отразились повода.
(Гром аплодисментов. Свист.) Или вот вам только шесть строк:
На острове Эзели
Мы вместе грезили.
Я был на Камчатке,
Ты теребила перчатки.
С вершины Алтая
Я сказал: «Дорогая».
При этом слово «дорогая» поэт произнес с таким артистическим чувством, что это вызвало бурный трепет восторгов.
Было ясно, что блестящее, неслыханное дарование чтеца, неотразимое остроумие оратора, вся великолепная внешность поэта просто покоряли аудиторию.
Маяковский чувствовал это и широко, как корабль, плавал в море успеха, не обращая внимания на завывающие порывы противного ветра. <…>
– И вот перед вами четвертый поэт, Крученых, творит на заумном языке:
Дыр-бул-щыл
Убещур
Скум.
Гогот, шум, свист, крики:
– Обалдели! Издевательство! Давайте деньги обратно! Довольно дурачить! Шаманы! Мыльные пузыри! Балаган! Бред! Поэзия ослиного хвоста!
Маяковский невозмутимо выпивает стакан чаю, за ним второй, улыбается:
Хорошо чаек варить,
С другом милым говорить.
Все хохочут, хлопают.
Бурлюк с откровенным наслаждением разглядывает Володю в лорнет: вот, мол, каков у нас красавец Маяковский.
Публика окончательно в раже:
– Браво! Ура! Молодцы ребята! Гении! Ничего подобного! Желтый дом! Маяковский – прелесть! Маяковский великолепен! Маяковский – ломовой извозчик! Долой! Браво! Бис! Ура! Долго это будет продолжаться?..
Маяковский:
– Всю жизнь! (Хохот.) <…> Итак перед вами, наконец, шестой поэт – я, Владимир Маяковский. (Рукоплескания возрастают после каждого свистка.)
Я сошью себе черные штаны
из бархата голоса моего.
Желтую кофту из трех аршинов заката.
По Невскому мира, по лощеным полосам его
Профланирую шагом Дон-Жуана и фата.
Продолжение этих замечательных стихов, как и всех остальных, вроде:
…Послушайте!
Ведь если звезды зажигают,
Значит – это кому-нибудь нужно? –
прочту в третьем отделении нашего незабываемого вечера, а сейчас объявляем перерыв на четырнадцать минут, после чего выступит Давид Бурлюк.
Из публики кричали:
– Почему на четырнадцать?
– Чтобы отучить вас от дурных привычек к ровненькому, к установленному, к старенькому.
Маяковский сел под грохот рукоплесканий, криков, свистков, топота ног, яростных приветствий, свирепой ругани. <…>
Володя сказал:
– Прошло тринадцать минут. Продолжаем.
