Борис Минаев - Ельцин
Московская милиция приказом МВД выведена в эти дни из подчинения Моссовету. С 24 апреля по 15 марта в Москве запрещены все митинги. По предложению одного из депутатов съезд отказался начать свою работу. В знак протеста. «Мы находимся под арестом», — сказал один из собравшихся. Внимание корреспондентов привлекают ярко-красное водометы — таких машин москвичи еще не видели. Сценарий развития событий очевиден: съезд отстраняет от власти Ельцина, солдаты рассекают толпу, если же часть самых недовольных прорвется — в дело пойдут водометы и ОМОН.
Вот что пишет американский исследователь жизни Ельцина Леон Арон: «Московские интеллектуалы советовали Ельцину не настраивать против себя режим. Надо лечь на дно, переждать самое плохое время, затаиться, спасти то, что еще можно спасти, свести потери к минимуму. Мэр Москвы Гавриил Попов предложил “организованное отступление демократических сил”. Вместо этого Ельцин сделал то, что он всегда делал — и будет делать — в тяжелых кризисных ситуациях. Уверенный в своей способности услышать Россию, он обратился напрямую к народу, через покачивающих головами… профессиональных политиков. Он следовал своей любимой русской пословице, своему политическому девизу: “Клин клином вышибают” — “Когда нападают — нападай!”. Несколькими месяцами раньше Ельцин сказал одному журналисту, что всегда говорил детям и внукам: если на улице кто-то затевает с тобой драку и хочет тебя ударить — ударь его первым, хотя бы на секунду раньше!»
Безусловно, характер Ельцина, его неспособность выжидать, внутренняя потребность всегда «обострять», накалять ситуацию, и без того накаленную до предела, — очень серьезный политический фактор 1991 года. Но вдумаемся — а, собственно говоря, о каком ответном нападении с его стороны идет речь? Чем может ответить Ельцин на удар?
Единственное ельцинское оружие того времени — его публичные заявления, декларации, обращения, открытые письма, встречи с людьми и выступления перед депутатами. Всё. Больше ничего нет. Единственный раз, когда ему разрешили выступить по Центральному телевидению, — это как раз тот самый день, 19 февраля. Центральные газеты практически не печатают его документы и интервью.
9 марта, за две с половиной недели до открытия съезда, он выступает в Доме кино. Вот что он там говорит:
«Нас обвиняют в развале Союза. Кто развалил Союз, кто оттолкнул семь республик? Демократы? Российский парламент? Его руководство? Российское правительство? Семь республик из Союза вытолкнул президент своей политикой. Нам не нужен Союз в таком виде, в котором существует сейчас. Нам не нужен такой Центр — огромный, бюрократический. Нам не нужны министерства, нам не нужна вся эта бюрократическая крупная машина, которая жестко все диктует сверху вниз уже 70 с лишним лет. Мы должны от этого избавиться». Эту речь тогда никто не прочитал, а услышали — лишь несколько сот активистов «Демократической России».
А в руках у Горбачева, президента СССР, у ЦК КПСС, у власти в целом — необъятные ресурсы. И отнюдь не только армия и милиция (хотя и они тоже). Это — прежде всего сильнейшая в мире система государственного управления, «вертикаль власти», бесперебойно работающая от Москвы до Камчатки, советские, партийные, комсомольские органы, пресса, телевидение, радио, но самое главное — советский уклад жизни, привычка жить в государстве, спокойном и медленном, уверенном в себе. Привычка, которая формировалась из поколения в поколение, из эпохи в эпоху, год за годом, неискоренимая, как сама русская ментальность, основанная на глубоком преклонении перед силой власти и властью силы.
У Ельцина, разумеется, нет такой поддержки. Но у него есть поддержка совершенно иная, которой нет у Горбачева, — поддержка улицы, поддержка неструктурированная, неоформленная, неясная, как какая-нибудь космическая пульсация, как дыхание циклонов в Мировом океане. Но от того гораздо более страшная для власти.
Каждый его новый ход в игре ломает позицию соперника. И вовсе не потому, что он чем-то угрожает. Нет. Ельцин не призывает к массовому неповиновению, не провоцирует беспорядки, ничего подобного, просто «играет» он по-другому, по новым правилам.
24 февраля, 10 марта и 28 марта по российским городам прошли гигантские демонстрации. В Москве на улицы вышли до полумиллиона человек. Это была реакция на попытку эскалации насилия, реакция на Вильнюс, Тбилиси и Баку.
В такой обстановке вводить на улицы войска, закрывать оппозиционные газеты, запрещать заседания российского съезда, продолжать подавлять независимость республик — было уже невозможно.
…Когда говорят о 1991-м, то вспоминают всегда август и декабрь, ГКЧП и Беловежскую Пущу. Но ключевые месяцы этого года — январь — март. Именно в январе — марте 1991 года, задолго до путча, Ельцин переиграл своих противников. Именно тогда он сумел остановить страну от сползания событий в то русло, где ее ждали кровавые столкновения на улицах, чрезвычайное положение и в конечном итоге власть военных. Безусловно, сыграло роль и то, что сам Горбачев всегда был противником любых силовых действий, но при этом раз за разом шел за ситуацией, действовал по воле обстоятельств, не в состоянии был выбрать собственный сценарий.
Однако вернемся к событиям внеочередного Третьего съезда народных депутатов РСФСР, начавшегося 28 марта. Депутаты, возмущенные вводом войск в Москву, покинули зал заседаний и потребовали от союзного правительства «прекратить провокации».
На следующий день войска были выведены..
Но вся борьба на съезде была еще впереди. Депутаты-коммунисты, а они составляли не менее половины голосов, готовились дать бой демократическому председателю.
Голоса «за» и «против» Ельцина разделились примерно половина на половину. Ельцин напряженно следил за ходом дебатов. Это было море людских голов. Почти тысяча депутатов, многие из которых, не в силах сдержать свои эмоции, выкрикивали с мест, вскакивали, махали руками, призывая к тишине, бродили по залу, пытаясь договориться о солидарном голосовании… Эта картинка — бушующий российский съезд, беспрерывные голосования, дебаты, срывающиеся на крик и прямые оскорбления, — станет для него своеобразным дежавю, бесконечно повторяющимся испытанием воли, кошмарным сном, который будет преследовать его снова и снова. Но именно в эти дни, в конце марта 1991 года, он с облегчением понял, что самое худшее — войска на улицах, ОМОН, разгон демонстраций и запрещение митингов — уже позади. Возможно, именно тогда Б. Н. сформулировал для себя: любая демократическая процедура значительно лучше иной, недемократической.
