Владимир Рынкевич - Шкуро: Под знаком волка
Хозяин и хозяйка поднялись, Лена билась в истерике. Ее успокаивали, давали какие-то лекарства.
— Нечего и разбираться, — сказал Демьяныч по поводу смерти Савкина. — Казаки, они жидов бьють напропалую. А энтого русского малость поучили и отпустили. Конечно, вам всем надо уезжать. Казаки, может, сюда и не придут. Может, наши их прищучат, но кто знает. А бабу свою оставь. Она совсем больная. Ее никто не тронет. Скажем: родственница с Воронежа. Больная и на сносях…
Так Стахееву и пришлось бросить Лену. Сначала думал, что это к лучшему: ехали ночью, по дороге встречались конные, к счастью не казаки. А если бы?.. Потом, добираясь до Москвы, сколько дней мучались в теплушках — дорога была занята переброской войск на пошатнувшийся Южный фронт. Когда же Михаил вернулся на Разгуляй, стал проклинать себя за легкомыслие, за грехи, истерично вымаливал прощение у Лены, у Бога, у высшей силы.
Вскоре пришло письмо, и ему стало легче: Лена здорова, в Богучаре советская власть. Главное письмо пришло в апреле:
«Родился сын. Я назвала его Аркадием в честь своего папы…»
Началась жизнь.
Волчьи забавы
«Приказом по Кубанскому казачьему войску за 263 от 8 марта 1919 г. генерал-майор Андрей Шкуро утверждается в звании почетного старика станицы Воровсколесской».
«Войсковому Атаману казачьего Кубанского войска полковнику Филимонову. Счастлив донести вам о новом блестящем успехе вверенной мне группе, в которой терцы состязались с доблестными кубанцами. Благодаря доблести и исключительному порыву офицеров и казаков группы, 15 апреля, мною наголову разбита группа Махно, следствием чего явилось падение Мариуполя. Порублено в конных атаках и при преследованиях около 1 тысячи красных, захвачено 1500 пленных, бронированный поезд, 3 гаубицы, легкое орудие, 13 пулеметов, свыше 500 повозок, 2 лазарета и прочая добыча. Поведение, боевая работа и порыв казаков выше всяких похвал.
Генерал-майор Шкуро».На станцию Иловайская прибыл новый поезд Шкуро, увеличившийся еще на два вагона: в одном — духовой оркестр, в другом — оркестр оперетки. К поезду Май-Маевского, остановившемуся неподалеку, направился Шкуро с адъютантами Кузьменко и Медвяновым. Совсем близко рвались снаряды, рокотали пулеметные очереди, но огонь был слишком вялый для хорошего боя. Середина мая в Донбассе — самое время воевать: дороги просохли, трава свежая, сочная, засухи еще нет. Хорошо для кавалерии. Да и для пехоты. Вот и стреляет. Шкуро был не в духе и шел быстро. Спросил Медвянова:
— Федька, автомобиль в порядке? Проверял?
— На ходу, Андрей Григорьевич. Когда поедем?
— Может, и сейчас. За девицами.
К Май-Маевскому вошел один. Генерал уныло рассматривал карту.
— Плохо, отец?
— Сегодня еще продержусь, если красные не будут атаковать. Ты поможешь, Андрюш?
— Не получается, отец. Меня ночью Врангель к аппарату вызывал, я ему сказал, что моим казакам требуется несколько дней отдыха, и люди и кони предельно устали.
— И что он?
— Я сказал ему так, что он сразу согласился и предоставил мне свободу действий. Вот я и пришел к тебе свободный, чтобы ты мне объяснял это……
— Ты, Андрюша, бранишься, а я не понимаю причину. Надо разобраться. Паша нам поможет.
Он позвонил в колокольчик, появился капитан, за ним — денщик с подносом.
Выпили по стакану водки, и Шкуро излился в жалобах:
— Зеноныч! Отец, что это значит? Ты — командующий Добровольческой армией. Правильно! Кого же еще?
Врангель — Кавказской. Пусть его. Но Покровский произведен в генерал-лейтенанты, а я?
— Ты же, Андрюша, стал командиром корпуса.
— Я всегда им был, только называли меня по-другому. Ты мне скажи, я что? Хуже Покровского? — Он решительно поднялся, словно собрался уходить, и продолжал, стоя над сидящим генералом. — И теперь остается одно: завтра к девяти часам произвести меня в генерал-лейтенанты! Иначе, сам знаешь, что я могу сделать. Могу с батькой Махно договориться — он меня теперь во как боится. А эта… Ставка доведет меня, что я с корпусом вместо фронта поверну в Екатеринодар и кого надо повешу!..
— Успокойся, Андрюша. Садись, выпьем еще. Ты был представлен вместе с Покровским, но почему-то его Произвели раньше тебя. Я сегодня буду говорить по прямому проводу со Ставкой и справлюсь о твоем деле. Ну, давай за твои будущие успехи. Кстати, я слышал, что ты сам производишь своих в офицеры, помимо Ставки? Правда ли это?
— Отец, какое имеет право Деникин производить? Я хуже его, что ли? Я же не произвожу в генералы — это дело Ставки. А в хорунжие, в есаулы я ведь лучше знаю, кого производить. Но твое дело решить с Деникиным Мой вопрос. Когда будешь говорить со Ставкой?
— Часов в девять.
— Тогда я сейчас гоню свою терскую дивизию во фланг твоим красным. Это на карте вот: по линии Моспино — Дебальцево. А после девяти мы с тобой к добрым здешним армянам.
— Разве приглашали?.
— Чудишь, отец. А на что у меня Федька? Крикну ему, чтобы брал машину и ехал к армянам. Хочешь — ты к ним. Хочешь — сюда привезет. Все будет: и ликерчики, и девочки на «ять», а музыка у меня своя.
— Ну что ж, вечером и отдохнуть не грех.
— Только после твоего разговора. А сейчас я посылаю дивизию в бой.
После разговора с Май-Маевским Шкуро дал задание Медвянову, а Кузьменко взял с собой в штаб и отправился к станции Моспино. По дороге напомнил, что надо ехать к махновцам — на их фронте тяжелая для Май-Маевского обстановка, однако известно, что между Махно и командующим Красной Украинской армией Антоновым-Овсеенко[59] то и дело возникают конфликты. Надо их совсем рассорить.
— Ехать не придется, Андрей Григорьич.
— Чего так?
— Тот человек объявился здесь, в Иловайской. Гринчук. Ждет меня в хате.
— Я с ним не стану говорить. Поручаю тебе. Разберись, что надо сделать, чтобы оторвать Махно от красных. А сейчас давай посмотрим, как Топорков дивизию из эшелонов высаживает.
Вереница светящихся на солнце кирпично-красных теплушек медленно останавливалась, не доезжая до станции. Еще и еще несколько метров протягивал паровоз вагоны по указанию офицеров, сопровождавших машиниста.
— Правильно место выбирают, — сказал Шкуро, чтобы скат насыпи не очень крутой и чтобы гладкий. В четырнадцатом году я так в Галиции выгружался.
Раздвинулись двери теплушек, показались лошадиные головы, сверкнули стремена, бляшки на уздечках, ржание заглушило звуки близкой перестрелки. Шкуро со свитой стоял почти посреди эшелона, шагах в ста от насыпи. Посмотрел на своих офицеров, спросил: