Павел Басинский - Лев в тени Льва. История любви и ненависти
По убеждению Толстого, который сам же в первую очередь страдал от цензуры, Божье слово само дорогу найдет.
И вообще не это было главным во втором письме Льва Львовича. Главным было вот это место:
«Настало время, Государь, когда Россия уже не может быть управляема так, как прежде. Царю необходимы помощники, помощники истинные, понимающие и чувствующие насущные нужды народа, – настало время, когда царю нужен посредник между ним и его подданными».
Речь как будто бы шла о Земском Соборе. Но в конце последней фразы множественное число вдруг поменялось на единственное. Такая же словесная метаморфоза происходит и в третьем письме Льва Львовича, написанном уже после встречи с царем. В начале письма он называет группу лиц, которые могли бы, с его точки зрения, «сгруппироваться» вокруг царя и «основательно разобрать вопрос о созыве Собора». Это Дмитрий Николаевич Шипов, один из будущих организаторов партии «Союз 17 октября»; князь Борис Александрович Васильчиков; князь Павел Дмитриевич Долгоруков, один из основателей «Союза освобождения»; князь Михаил Владимирович Голицын; философ Сергей Николаевич Трубецкой; земский деятель Юрий Александрович Новосильцев; друг Николая II еще со времен его молодости князь Эспер Эсперович Ухтомский; историк Василий Осипович Ключевский и другие.
Но ближе к концу письма акцент неожиданно смещается на одного человека: «Ваше Величество, после свидания с Вами я думал: “Если бы я мог быть полезным, если бы Государь позвал меня, я бы всё бросил, – все мои дела, интересы, семью и пошел бы служить Ему для Его блага, связанного нераздельно с благом России…”»
И наконец, в письме, написанном в сентябре 1912 года, Лев Львович умоляет царя призвать его одного в качестве советника: «Позовите меня! Я помогу Вам! Об этом будет знать один Бог».
Согласно воспоминаниям сына Павла, после встречи отца с царем Дора шутливо называла мужа «тайным советником». Но, по-видимому, для Льва Львовича это было не шуткой. Какое-то время он лелеял в себе мечту: стать новым Победоносцевым при новом царе. Но не тем Победоносцевым, который, по выражению Константина Леонтьева, «подморозил Россию», не тем, что, по словам Блока, «простер» над нею «совиные крыла». Лев Львович видел себя в роли реформатора. Причем не только политической системы, но и русской церкви, о чем недвусмысленно писал царю в том же сентябрьском письме 1912 года: «Когда же, Ваше Величество, Вы один, имеющий возможность положить конец этому великому злу – праздности русского народа (имелись в виду многочисленные православные праздники – П. Б.), – Вашим одним словом дадите России избавление от этой рабской зависимости народной, общественной и государственной жизни от авторитета Церкви, гнетом сковывающего Россию?!.. Перестройте Церковь, Ваше Величество, властной рукой!»
Интересно, что в письме 1905 года, напрашиваясь в тайные советники к царю (иначе нельзя это было расценить), Лев Львович обещал «бросить семью». Как это понимать? Если это была только риторическая фигура речи, она выдавала в потенциальном советнике заведомую нечуткость к характеру Его Величества. Николай II был хорошо известен как примерный и даже слишком заботливый семьянин. Все знали о причине влияния на него Григория Распутина, любимца императрицы и больного цесаревича. Но если это было сказано всерьез, то напрашивается вопрос: о какой семье шла речь? О Доре и детях? Или о семье отца, к которой принадлежал Лев Львович? Это не такой праздный вопрос, как может показаться. Ведь если бы тайным советником царя вдруг действительно оказался Лев Толстой-сын, ему пришлось бы многое пересмотреть в отношениях с тем, кто, по словам Суворина, колебал царский трон.
Скорее всего отец не знал, как далеко зашел его сын в отношениях с царем. Но письмо царю с предложением созыва Земского Собора он одобрил, прочитав его еще до отправки. Однако тон этого одобрения был весьма сомнительным.
«Милый Лёва, мама́ в Москве, и я получил твое письмо с письмом к государю. Письмо хорошо. Только папа́ благоразумнее и учтивее нас: он прежде спросил: желает ли царь выслушать его совет? Разумеется, созвать собор было бы самое благоразумное, но едва ли возможно ожидать от них благоразумия».
Под «папой» имелся в виду недавно избранный на престол Папа Римский Пий X, который прислал к русскому царю двух своих гвардейцев спросить: не может ли он помочь ему советом в это трудное время? Толстого восхитила деликатность этого поступка. 18 января 1905 года, обсуждая это среди близких в Ясной Поляне, он заметил: «Вот надо учиться – сначала спросить, а не прямо письма писать с советами».
Толстой словно забыл, что его первым политическим жестом было письмо Александру III весной 1881 года, в котором он советовал царю не казнить террористов, убийц его венценосного отца. Тогда, как и в 1905 году, ситуация была критической: от того или иного решения молодого царя зависел путь, по которому пойдет Россия. И Толстой не спрашивал через кого бы то ни было: желает ли император выслушать его совет? Напротив, через Страхова и свою тетушку-фрейлину он добивался, чтобы письмо попало к царю несмотря на противодействие Победоносцева. Таким же образом он действовал, когда в девяностые годы написал Николаю II о гонениях на «духоборов». Вообще письма Толстого царям, как закрытые, так и публичные, были не редким явлением. И он никогда перед этим не проводил «разведки»: желают ли цари слушать его, Льва Толстого? Почему же к порыву своего сына он отнесся настолько иронически?
Тому было две причины. Первая – он не верил в Земский Собор. Толстой считал, что Собор необходим, прежде всего, самому Николаю, чтобы сохранить царствование и продолжать войну или заключить мир, заручившись поддержкой представителей широких слоев населения. Но ни в парламентский образ правления, ни в конституцию он не верил и даже считал их вредными, отвлекающими от главного.
«Конституция будет означать отвлечение внимания от земельного вопроса и от самоусовершенствования, – говорил Толстой в кругу близких. – Мы, русские, счастливы, что ясно сознаем негодность правительства».
Вторая причина была та, что он не верил в своего сына как царского советника. Отсюда его нескрываемая ирония: кто такой его сын Лёва, чтобы советовать царю, если Папа Римский не решается делать это прямо!
После встречи Льва Львовича и Николая II Толстой записал в дневнике: «Лёва был у царя, и я рад этому. Странно сказать, что это совсем освободило меня от желания воздействовать на царя».
Толстой «умывал руки». Он как бы предоставлял право двум, с его точки зрения, не слишком умным, но самонадеянным людям, царю и Лёве, решать безнадежные вопросы. А сам при этом оставался на недосягаемой духовной высоте. Политические вопросы мало волновали Толстого. Его, как и всё русское крестьянство, волновал вопрос о земле, а как философа – о нравственном совершенствовании. Приехавшего к нему в январе 1905 года слесаря-кустаря и общественного деятеля Александра Генриховича Штанге, у которого был свой проект созыва Земского Собора, он направил к тому же Льву Львовичу, сказав на прощание: «Желаю вам, чтобы вы подействовали на добрых людей». О Соборе он выразился однозначно: «Земский собор нужен царю, это его дело». На вопрос Штанге, как жить в трудное для России время, он сказал: «Всё жить».
