Александр Александров - Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820
Пушкин усмехнулся. То, что дядька Сазонов шляется по ночам, крайне его удивило: этот сонный, глуповатый парень совсем не был похож на ловеласа.
Когда все стихло, Пушкин вышел из-за дерева, за которым хоронился, и приблизился к подъезду.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
После бурной ночи Пушкин простудился, когда по холоду брел домой, и попал на излечение в лазарет под опеку доктора Пешеля.
— Ну что, мой дорогой больной? От чьего будьем вас чинить? — спросил Франц Осипович Пешель, входя в лазарет, где в одиночестве лежал Александр Пушкин, читая книгу. Он всегда говорил «чинить» вместо «лечить».
— Чинить будем от простуды, — рассмеялся Пушкин.
— Сейчас починим, — весело подхватил Пешель.
Дядька Сазонов, протиравший на корточках мокрой тряпкой пол в комнате, поднялся и, захватив с собой ведро, молча вышел. В углу стояла еще одна застеленная кровать, на которой и ночевал прислуживающий Пушкину дядька Сазонов. Забавно, что, вместе бродив ночью, они вместе оказались и в лазарете. Когда Александр шутя спросил его, что ночью он делал на улице, Сазонов посмотрел на него странным, отсутствующим взглядом и ничего не ответил, но с той минуты Пушкин изредка ловил на себе изучающий взгляд дядьки.
Пешель присел на стул, стоявший рядом с кроватью, взяв с него книгу.
— Гаврила Романовьич Державин, — пролистал он ее, остановился на одной странице: — «В прекрасный майский день, в час ясные погоды…» — прочитал он державинские строки, потом положил книгу, посмотрел на другие: — Парни, Расин… Ошень хорошо. Хорошо с виду! — показал он на Пушкина. — Больной не ошень. Где больит?
— Простыл, Франц Осипович, — весело признался Пушкин. — Горло болит. Щека распухла. Ночи теперь холодные…
— Бр-р! Ночи, ночи… Окно открыто? Откройте горло! Посмотрим, что там есть? — Он заглянул Пушкину в открытый рот. — Ничего! Чуть-чуть красно… Поднимите рубаха! Ай-яй-яй! — покачал головой Пешель, увидев ноги Пушкина. — Что у вас с коленка?
— Упал.
— Сразу на оба коленка? — притворно удивился Пешель. — Упал? Ночка темная?
Александр усмехнулся, ничего не ответив. Пешель смотрел на него весело, даже игриво.
Он осторожно потрогал пальцами стертые коленки подростка. Пушкин зашипел — пока еще было больно.
— О-о! — протянул Пешель. — Раны любви ошень сильный. Вжик-вжик! Вжик-вжик! Работаль! Свежий рана! — Он заливисто захохотал. — Как она? Хорош женщина? — наклонившись к нему, осведомился сплетник. — Хотя зашем? Не спрашивать. Боевой конь, дольго-дольго. Вжик-вжик! Грубый простыня. Грубый белье! Коленка больит!
— Там, по-моему, вообще не было никакого белья, — признался Пушкин любопытному доктору.
— Не было белья?! — захохотал Пешель. — Не было белья! Хороший анекдот! Я буду рассказывать общество. Не говоря лиц. Аноним! — прихохатывая, говорил он. — Вы позволите мне?
— Как хотите, — ответил Пушкин.
— Ошень хорошо. Я вам пропишу девичью и бабью кожу! Ха-ха-ха! Гадость, тьфу, но будьет лечить горло. А коленка заживьёт. Следующий раз — меняйте позы! Она сидит сверьху! Ух! Ух!
Он просто помирал от хохота, когда в лазарет ввалились несколько воспитанников: Пущин, Кюхельбекер, Дельвиг, Горчаков, Малиновский, Илличевский, Яковлев и Данзас.
— Франц Осипович, ну как больной? — первым делом спросил Большой Жанно.
— Должен предупредить, что жить будьет. И писать будьет! — печально сказал Пешель, покачивая головкой, которая казалась несоразмерно маленькой при его большом, жирном теле. — По-моему, уже что-то написал.
— Написал, — согласился Пушкин. — Сазонов, сволочь, ночью храпел, я спать не мог, вот и написал. Хотите послушать, Франц Осипович?
— Эпиграмма? Эпиграмма я послушать. Любопытно. А если нет, то увольте — спешу, — признался Пешель и заглянул в листки, которые взял в руки Пушкин. — О! Да у вас тут целий пук! Ошень длинный. Пошель, будьте здравы! Меняйте позы! — Пешель, откланявшись, удалился из комнаты.
— Садитесь вон на сазоновскую кровать, — указал Пушкин друзьям и сам устроился поудобней на кровати, поджав под себя ноги.
Князь Горчаков присел на его кровать, привалившись к противоположной спинке и закинув ногу на ногу. Остальные сгрудились на кровати Сазонова.
— Что это у тебе, дай, — протянул руку Данзас. — Я первый напечатаю в своем журнале.
— Я сам, Медведь, прочитаю, — отстранил его руку Пушкин. — Потерпи!
Когда все расселись, началось чтение.
Друзья, досужный час настал:
Все тихо, все в покое;
Скорее скатерть и бокал!
Сюда, вино златое!
Шипи, шампанское, в стекле,
Друзья! Почто же с Кантом
Сенека, Тацит на столе,
Фольянт над фолиантом?
Под стол холодных мудрецов,
Мы полем овладеем;
Под стол ученых дураков!
Без них мы пить умеем.
Едва Пушкин начал, как дверь скрипнула и вошел, как тень, дядька Сазонов, прислуживавший больному. На него все зашикали, чтобы молчал, но дядька и так безмолвствовал, переминаясь с ноги на ногу, загадочно улыбался, словно нес в себе какую-то тайну, говоря всем своим видом: я, братцы, такое знаю, что вам и не снилось. Он стоял, покачиваясь, слушал стихи, и по его виду нельзя было определить, понимает ли он что-нибудь или нет. Никто не заметил, как он снова вышел из комнаты.
Дай руку, Дельвиг! что ты спишь?
Проснись, ленивец сонный!
Ты не под кафедрой сидишь,
Латынью усыпленный.
Взгляни: здесь круг твоих друзей;
Бутыль вином налита,
За здравье нашей музы пей,
Парнасский волокита.
Остряк любезный! по рукам!
Полней бокал досуга!
И вылей сотню эпиграмм
На недруга и друга.
А ты, красавец молодой,
Сиятельный повеса!
Ты будешь Вакха жрец лихой,
На прочее — завеса!
Хоть я студент, хоть я и пьян,
Но скромность почитаю;
Придвинь же пенистый стакан,
На брань благословляю.
— Тихо! Тихо, господа! — шептал Кюхельбекер, воздевая руки, едва кто-нибудь поворачивался на своем месте и скрипел пружинами матраса.
