Наталья Баранская - Странствие бездомных
На Гранатном по воскресеньям я получала уроки хорошего тона, без чрезмерностей, что называются «цирлих-манирлих», наглядно, без наставлений. В праздники, по семейным датам бывали у Розановых (Оля приняла фамилию отца) и «большие гости». Это были ее знакомые, друзья. На этих приемах знакомых отца не бывало. Но сам он старые связи поддерживал, друзей навещал.
Тут же, на Спиридоньевке, почти напротив, жили Цедербаумы — Иковы. Две семьи, объединенные родственно. Владимир Осипович с дочерью и женой и сводная сестра жены с мужем, Владимиром Константиновичем Иковым, и сыновьями. Иков был связан с мамой меньшевистскими делами до 30-х годов. Владимир Осипович уже пошел по «второму кругу» тюрем и ссылок. В этом большом семействе, «меньшевистском гнезде», праздновали все православные праздники и особенно лихо — Масленицу. Мне довелось на ней побывать с отцом еще до его женитьбы. Толпа гостей за сдвинутыми столами, горы блинов с пылу с жару, всё, что положено к блинам, — икра, масло, сметана, разные закуски и вина, водка. Шум, тосты, смех и даже песни.
Олины гости были другие — совсем иной слой интеллигенции. Камерный певец, пианистка — разговоры о концертах и исполнителях; жена певца, несостоявшаяся поэтесса, — поэзия, увлечение символистами. Несколько гимназических подруг Оли: томная барышня Вера Шайнман, не похожие друг на друга сестры Красенские — Катя, красивая барынька цыганского пошиба, жена нэпмана, называемого по-собачьи Жучка (она никогда не брала его с собой в общество), и Лидия, талантливая пианистка. Кажется, певец да еще скромный инженер, с которыми мне легко болталось, — были прежние увлечения Оли. Изредка появлялась ее старшая сестра, Нина Андреевна. Красивая, строгая до сухости, она замораживала всё общество — смолкали разговоры, наступало оцепенение. Нина занималась теософией в кружке, как-то связанном с Андреем Белым. Этот кружок собирался иногда у нее дома, где мне разрешалось играть на пианино — я начала заниматься музыкой в школе. Однажды я пришла не вовремя, двери открыла Татан и объяснила — у Нины собрание. Пока мы тихонько говорили в передней, я услышала странные звуки, идущие из комнаты: один голос размеренно считал — «один, два, три — и — три, два, один», а под этот счет гудели с подвывом несколько голосов. Затем раздавался музыкальный аккорд. Пианино не могло войти в Олино «приданое», так как было нужно Нине — она занималась музыкой и преподавала в школе. А жаль — мы могли бы слушать у папы музыку и пение. Пианистку Лидию Красенскую и певца Константина Зайцева мне довелось слышать раза два на концертах. В отличие от своей сестры Лида была замкнута, печальна, что-то врубелевское было в ее угловатой, изысканно-тонкой внешности. Надлом был и в ее душе: через несколько лет она покончила с собой. Все эти люди, бывавшие на Гранатном, были тоже Олиным «приданым», и отец их принял.
В серьезных разговорах я не участвовала, только слушала, но свою лепту в Олины приемы вносила. «Давайте поиграем!» — просила я. Сначала ко мне снисходили как к заскучавшему ребенку, потом оживлялись и даже могли увлечься. Шарады и фанты — это были игры еще их юности, вспомнить которые было приятно. Старшие по возрасту и настрою оставались зрителями. Самыми живыми в играх были мы с Олей — между нами было всего тринадцать лет разницы, она могла быть моей старшей сестрой.
В конце концов мы с ней подружились, и в доме отца я чувствовала себя легко и просто. Однако теперь мы с папой редко, очень редко читали вслух немецких поэтов и совсем не говорили о прошлом — о годах его юности, об «участии в революции». Однако то, что он мне рассказывал, ему захотелось написать. Так сохранились эпизоды из его детства (рукопись) и даже изданная Обществом политкаторжан книжечка «Через границу» — о четырех нелегальных переходах с помощью контрабандистов.
Единственное, что мне не нравилось в «приемах» на Гранатном, — это разговоры на злободневные темы. Они велись в духе «злопыхательства». Конечно, я смеялась вместе со всеми над этими шутками и анекдотами, которые ходили тогда в компаниях, но мне всегда при этом было жалко мужика. Того темного, полуграмотного, который, приехав в город, недоумевает, читая непонятные ему вывески и таблички: вход — «ве-хо-о-дэ — что это за учреждение?» или вывеска «Коммутаторы. Аккумуляторы» — «кому — таторы, а кому — ляторы, — вот тебе и коммунизм!». Смешнее были частушки: «Ленин Троцкому сказал: „Пойдем, Троцкий, на базар! Купим лошадь карию, накормим пролетарию!“» — и другие подобные.
Никогда в этой среде не говорили серьезно о политике, да и говорить так мог только мой отец. Но он молчал, да и слушать его было некому. Чем занималась Олечка, что занимало ее, недоучившуюся в силу обстоятельств на Высших женских курсах? Что было делом ее жизни? Думаю, что не ошибусь, сказав: делом ее жизни было любить мужа, моего отца. Остальное — работа в совучреждениях: делопроизводство, секретарство — было вынужденной необходимостью и подчинялось главному.
А на дворе был нэп — какое же «тысячелетие»? Времена спутались — то ли ушли в прошлое, то ли перепрыгнули настоящее. Но прежде чем вспомнить нэп, скажу о маме, о ее делах («у меня свои дела») в начале 20-х.
«Мамины печатники»
С московскими печатниками мама познакомилась еще в первый революционный год. После возвращения из Киева в конце 1921 года знакомство возобновилось, и мама начала «работать с печатниками». У них уже был свой профсоюз, свой клуб. Сестра Людмила участвовала в их клубной работе.
У нее дома, в Брюсовском переулке, бывали двое молодых рабочих — Семен Саудо и Петр Данилин. Сеня был красавец в итальянском духе, но невелик ростом, Петя — добрый русский богатырь. Они оба ухаживали за Людой. Победил Сеня — и спустя год они с Люсей поженились. Мне, девчонке, выбор сестры казался неправильным, Петр нравился больше. У Сени, как я понимала, было одно преимущество: он был необычайно музыкален, насвистывал, даже лучше сказать — свистел, любую музыку и мог высвистеть целую оперу. Это поражало мое воображение, казалось чудом. Музыкальная память его была совершенна, репертуар богат.
Печатники по сознательности и просвещенности были передовыми рабочими. Большевики уверяли, что представляют взгляды, убеждения и чаяния всего рабочего класса, особенно — его авангарда. Но как раз авангард в лице печатников был на стороне революционеров-демократов, меньшевиков, и Октябрьского переворота принять не хотел.
Семен Григорьевич в письмах ко мне передал несколько эпизодов первых пореволюционных лет, показывающих несогласие печатников с большевистской политикой, режимом. Теперь уже хорошо известно, что не только печатники сопротивлялись большевистскому диктату — это подтверждают многие свидетельства. Присоединим к ним еще одно.
