Сергей Бойко - Шарль Перро
Лери заставила дядю с племянниками съездить в замок Розье. Это уже было теплой осенью. Шарль Перро бродил по знакомым местам. Бродил один там, где когда-то они гуляли с Пьером… И грусть снова захлестнула его…
1700 год
Огонь пылал в камине, озаряя переплеты двух больших окон, шкаф из черного дерева, стены, покрытые кордуанскими кожаными золототиснеными обоями, высокие кресла, квадратный стол у стены с темно-зеленой бархатной скатертью, с открытым романом Сервантеса «Дон Кихот» и граненым кувшином. На стене висел портрет Людовика XIV работы Ле Брена.
Над камином в мраморных изваяниях порхающие птицы клевали виноград и крылатые обнаженные младенцы — не то христианские ангелы, не то языческие амуры — плясали, играя орудиями Страстей Господних — гвоздями, копьем, тростью, губкой и терниями. Они казались живыми в розовом отблеске пламени.
Вьюга выла в трубе камина, но в комнате было тепло и уютно. Шарль сидел у камина в глубоком кресле и читал письмо Николя Буало. Оно его опечалило. Законодатель литературных традиций так и не понял, что его время ушло. Жизнь идет вперед, и античная культура устаревает с каждым новым оборотом Земли вокруг Солнца, а вместе с ней устаревают и те произведения, которые на нее опираются.
Впрочем, Шарль не был слишком огорчен. Раньше это письмо вызвало бы в его душе бурю эмоций, он схватил бы перо и стал взволнованно искать слова ответа; а сейчас душа и сердце его были пусты и он не собирался чинить перья. Он медленно сложил листки вместе и решил прочитать письмо сначала:
«Сударь!
Так как публика знает о наших былых ссорах, следует ее оповестить и о нашем примирении; пусть ей будет известно, что эта распря на Парнасе похожа на столь мудро запрещенные предусмотрительностью короля дуэли, когда противники ожесточенно дрались, иногда нанося друг другу тяжелые увечья, а потом обнимались и становились искренними друзьями. Наша грамматическая дуэль окончилась еще благороднее, и я могу сказать, — если мне будет разрешено процитировать Гомера, — что мы поступили подобно героям „Илиады“, Аяксу и Гектору, которые после жаркой схватки, в присутствии греков и троянцев, превозносили один другого и обменивались дарами. Действительно, сударь, наш спор еще не пришел к концу, когда вы оказали мне честь, прислав свои сочинения, а я позаботился поднести вам свои. Мы тем более напоминаем героев поэмы, столь мало для вас привлекательной, что, обменявшись любезностями, остаемся верными нашим убеждениям и вкусам, а именно: вы продолжаете не слишком высоко ставить Гомера и Вергилия, а я по-прежнему их страстный поклонник. Вот об этом и нужно поставить публику в известность; имея в виду эту цель, я вскоре после нашего примирения сочинил эпиграмму, которая быстро распространилась и, надо думать, дошла и до вас. Вот она:»
Тишиною непривычной
Удивлен поэтов клир:
Депрео архиантичный
И Перро непиндаричный
Заключили долгий мир.
Пусть они в пылу сраженья
Дали волю злым словам —
На взаимном уваженье
Кончить спор легко врагам.
Лишь одно неясно нам:
Как поладит бедный зритель
И Прадон, его мучитель?
Перро дочитал до этого места и усмехнулся: Буало никак не может простить Прадону той роли, которую он сыграл в провале «Федры» Расина. И еще того, что Прадон тоже выступил против десятой сатиры Буало в 1694 году.
Перро вновь обратился к письму:
«…Сударь, по этим стихам, где искренне выражены мои чувства, вы можете судить о различии, которое я делаю между вами и сочинителем трагедий, чье имя послужило мне для заострения конца эпиграммы. Нет человека, менее похожего на вас, чем он.
Но теперь, когда между нами восстановлены дружеские отношения и нет ни тени враждебности и горечи, позвольте мне, как вашему другу, спросить у вас: какие причины побуждали вас в течение столь долгого времени гневаться и нападать на самых прославленных авторов древности?.. Действительно, что именно вы стараетесь установить в ваших многочисленных поэмах, диалогах и рассуждениях о древних и современных писателях? Не знаю, правильно ли я понял вашу мысль, но мне кажется, что она сводится к следующему. Вы стремитесь доказать, что наш век, или, точнее говоря, век Людовика Великого, по достижениям в области всех искусств и по расцвету изящной словесности не только может сравниться со всеми самыми блестящими веками древности, даже с веком Августа, но и превосходит их. Вам это может показаться странным, но я должен сказать, что полностью с вами согласен и что, если бы мои недуги и многочисленные занятия не отнимали всего моего времени, я охотно взялся бы за перо, чтобы подтвердить это положение. Правда, я употребил бы иные доказательства, чем вы, потому что у каждого свой способ доказывать, и, кроме того, внес бы ряд оговорок, не сделанных вами.
Из всего вышеизложенного вам должно быть ясно, сударь, что, в сущности, мы придерживаемся одинаковых взглядов на то уважение, которое должно быть оказано нашей стране и нашему веку, только рассуждаем на этот счет неодинаково. И, нападая на „Параллели“, я нападал не на содержащиеся в них мысли, а на высокомерную и презрительную манеру, с которой ваши аббат и шевалье говорят о писателях, достойных, с моей точки зрения, даже когда мы их укоряем, высочайшего и почтительного уважения и восторга. Таким образом, чтобы упрочить наше согласие и в корне уничтожить повод для возможных распрей, нам обоим следует теперь окончательно излечиться: вам — от чрезмерного желания унижать славных писателей древности, мне — от излишней склонности бранить дурных или даже посредственных писателей нашего времени. И к этому мы должны приложить все наши усилия.
…Вот, сударь, о чем мне хотелось поставить в известность публику. А для того чтобы она была досконально обо всем осведомлена, я имею честь писать вам это письмо, которое не премину напечатать в новом издании моих сочинений, как в большом, так и в малом.
…Остаюсь, сударь, вашим и т. д.
Николя Буало, 1700 год».
…Перро свернул письмо Буало, перевязал его розовой ленточкой и положил в шкатулку, где лежали важные бумаги.
Подошел к окну. Метель замела площадь Фурси. На мрачном небе не мерцали звезды. Тяжелые тучи нависли над Парижем. Давно здесь не было такой зимы. Посреди площади у пылающих костров грелись, весело переговариваясь, конюхи, дворники и два носильщика портшеза: видно, принесли в один из домов какого-то вельможу.
Группа молодежи пробежала по площади, бросаясь снежками. Перро подумал о сыновьях: Шарлю-Самюэлю уже двадцать пять, Шарлю — двадцать четыре. Молоды они еще обзаводиться семьями, а он так бы хотел побаловаться с внуками… И вздохнул: наверное, не удастся. Сильно сдало здоровье. А оно нужно ему еще для одного дела. Он так мало говорил с сыновьями о родословной семьи, о своем отце, братьях, о деде-торговце.
