Евгений Ланн - Диккенс
Поездка с Маклайзом в Париж не может быть продолжительной. «Копперфильд» идет к развязке. А кроме того, Диккенс скоро снова будет отцом. В июле он уже в Лондоне.
Урия Хип не может победить. Его торжество оскорбляет чувство справедливости, — менее симпатичного негодяя еще не приходилось Диккенсу изобретать. Едва ли приходилось ему изображать и более симпатичный персонаж, чем мистер Микобер.
Развязка сюжетной линии Урий Хип — Микобер обнаруживает композиционную зрелость Диккенса. Возмездие, которое падает на голову такого негодяя, как Урия, должно свершиться над ним через такого джентльмена, как Микобер. Этого требует наше эстетическое чувство, раз уж необходимо, чтобы возмездие свершилось. И мистер Микобер выступает в главе пятьдесят второй как мститель за пострадавших от козней Урии. Он разоблачает махинации Урии на хуже, чем разоблачил бы великий юрист лорд Джеффри, друг и поклонник Диккенса, умерший год назад. Урия сражен, ему место на каторге, после которой он, разумеется, снова будет преуспевать, но все же ядовитые зубы у него вырваны.
Развязка должна наступить и в конце другой сюжетной линии: Пеготти — Стирфорт. Но на этот раз бессовестного соблазнителя карает не человек, но природа, которой в сущности безразлично, как повел себя Джемс Стирфорт по отношению к крошке Эм’ли. Благодетельная буря топит корабль, на котором возвращался в Англию соблазнитель, а заодно и соблазнителя вместе с самоотверженным Хэмом, пытавшимся спасти своего врага. Мастерское изображение бури примиряет нас с этой развязкой. И примиряемся мы со смертью жены-ребенка Дэвида, наивной Доры, примиряемся и с женитьбой Дэвида на «добром ангеле» Агнес, напоминающей Диккенсу покойную Мэри, примиряемся, наконец, и с наградой, которая ждет мистера Микобера.
Исполнив роль греческих мойр, мистер Микобер отправляется со своей верной миссис Микобер и с чадами в Австралию, где и преуспевает как удачливый чиновник городского магистрата. В самом деле, разве можно вынести, чтобы мистер Микобер обречен был на вечную нужду в деньгах и деловые неудачи? Если бы Диккенс не изобрел для Микобера Австралии и должности «отца города», роману «Дэвид Копперфильд» грозила опасность никогда не закончиться.
Но он закончился. В ноябре вышел последний выпуск, а в декабре Джорджина, торжествуя, читает Диккенсу свежий номер «Фрэзер мэгезин». Джорджина читает: «По нашему мнению, «Дэвид Копперфильд» — лучший роман Диккенса. У нас есть основания подозревать, что жизнеописание Дэвида Копперфильда заключает немало эпизодов из жизни самого Чарльза Диккенса, его приключения и переживания».
Кэт сидит тут же, в столовой, с трехмесячной Дорой на коленях. Двухлетний Генри Фильдинг не пожелал сесть на свой высокий стул и пытался выразить нежелание криком. Кэт отдает приказание увести Генри Фильдинга. Диккенс протестует, Кэт устало говорит:
— Иногда я не могу слышать детского крика, Чарльз. Ты видишь детей в те часы, когда ты свободен, а я вечно с ними. Сегодня у меня голова болит.
Да, Кэт могла устать. Вот эта малютка Дора — девятый ее ребенок. Диккенс молчит. Генри Фильдинг, установив, что на этот раз па не придет ему на помощь, окончательно забывает о дисциплине и торжественно выдворяется Джорджиной из столовой.
— Утром был твой отец, — говорит Кэт, проводя рукой по лбу, — я хотела послать за тобой, но он не хотел тебя беспокоить.
Генри Фильдинг вновь появляется в комнате. Теперь он безгласен, он усвоил выгоды послушания. Сопровождаемый Джорджиной, он направляется прямо к да и пытается взобраться ему на колени.
Дора просыпается, начинает плакать. Кэт морщится, у нее мигрень. Ей нелегко. Только за последние семь лет она родила пятерых малюток; маленькая Дора — болезненный ребенок. Сегодня Кэт нездоровится. Она говорит:
— Ты требуешь, чтобы я вместе с Джорджиной учила детей дисциплине, а сам балуешь, когда свободен, и забываешь о том, что дисциплине не научишь, если им все прощать. Ты поешь им песенки, развлекаешь кукольным театром, они, конечно, обожают милого па… Ты думаешь, мне легко с ними воевать, когда им хочется играть в саду, прямо под твоими окнами, или бегать по коридору под твоей дверью? Вот и теперь. Джорджина унесла Гарри, а посмотри на него, он вполне убежден, что добрый па за него заступится, когда ма прикажет ему выйти из комнаты…
Генри Фильдинг слышит свое имя, он на коленях у отца и считает себя в безопасности. Диккенс привык к разговорам на тему о трудностях воспитания детей в послушании и о том, что его готовность исполнять все желания детей может принести только вред. В разговор вступает Джорджина. Она улыбается:
— Недавно Альфред спрашивает меня: «Почему это па выучился танцевать польку и танцует с Кэти и Мэми, а ма не танцует со мной, или Фрэнком, или с Уолли?»
Диккенс хохочет. Генри Фильдинг тоже начинает смеяться, — если па хохочет, значит все в порядке.
Да, па в самом деле выучился танцевать польку. Диккенс хохочет еще громче, вспоминая недавний пассаж. Он обещал Мэми и Кэти выучить этот проклятый танец и вдруг ночью ему показалось, что он забыл его. Пришлось проделывать экзерциции в зале, когда весь дом спал. И надо же было Джорджине услышать внизу шум, — должно быть, он увлекся и слишком стучал по паркету… Ну и физиономия была у Джорджины, когда она просунула голову в дверь!
Диккенс хохочет, но Кэт, должно быть, нездоровится, у нее нет охоты смеяться.
— Я беседовала с твоим отцом, Чарльз, мне не понравился его вид, лицо ненатурально красное, потом сразу стало бледным. Я сказала ему об этом, а он смеется и говорит, что он — как пробка: если швырнуть, говорит, пробку в воду, она вынырнет в другом месте и от такого купанья никакого вреда не почувствует. Не понимаю, какое отношение имеет пробка к его внешнему виду, но ты ведь знаешь его словоохотливость… Он не жаловался, но мне все же кажется, что он чувствует себя плохо.
По-прежнему «Домашнее чтение» не отнимало у Диккенса много времени. Но надо было диктовать «Историю Англии для детей», которую он печатал в «Домашнем чтении», и писать для журнала, — за год он написал тридцать шесть скетчей и эссеев. В один из приездов в Лондон из Мэлверна — где была семья — ему сообщили, что мистеру Джону Диккенсу плохо.
Мистер Джон Диккенс знал, что болезнь его опасна, когда сын в течение нескольких дней посещал квартирку на Кеппель-стрит, где он жил вместе с миссис Диккенс. Ему было шестьдесят пять лет. Но и теперь он умел так же беззаботно и от души веселиться, как в далекие времена. И теперь он мог временами терять бодрость и сетовать, как бывало, на злую судьбу, но проходило несколько часов, и неведомо откуда появлялась бодрость, и снова он пускался в рассуждения о том, что недовольство человека своей судьбой безусловно проистекает из несбыточных мечтаний, тогда как достижение покоя и гармонии души безусловно в человеческой власти.
