Нина Гаген-Торн - Memoria
В мире же имманентном пассажиры пили чай. Сидевшая внизу подо мной старуха пестрым платком вытирала пыльные щеки. Вдали пел какой-то татарин.
Я то следила за мыслями Канта, то представляла себе его самого — сухонького старичка, проходившего по улицам Кенигсберга в установленных им координатах времени и пространства. А поезд по имени «Максим» то несся, проглатывая километры, то простаивал, не замечая текущего времени: он придерживался теории Эйнштейна об относительности времени и пространства. Я восхищалась логической стройностью кантовской мысли и жалела мыслителя: «Непостижимость вещей при страстном поиске постижения — трагична». Кант занимался анализом мышления, считая логику единственным путем к познанию. В этом дань вере в Разум, свойственная XVIII веку. И — основная ошибка Канта. Ведь логика — орудие, и довольно грубое, нашего постижения мира. Я вспоминала свой разговор с Егором Спиридоновым в мурманском поезде — о связи логики с формами социального бытия. Каким будет мышление будущего? «Логика будущего будет так же соответствовать бесклассовому коммунистическому обществу, как ассоциативное мышление первобытного коммунизма соответствовало тем отношениям. И так же отличаться от современной логики, как бесклассовое общество от классового. В бесклассовом будет диалектическая логика, включающая противоречия, свойственные процессу...»
Тут поезд засвистел и остановился у водокачки.
— Теперь надолго! — сказали осведомленные пассажиры и пошли из вагонов отдохнуть по откосам насыпи.
— А кипяточек-то? Кипяточек тут есть? — спросила, высовываясь из окна, толстощекая старуха с нижней лавки. — Родные мои, кто бы кипяточку принес?
— Давайте, бабушка, я вам принесу, — предложила я, спрыгивая с полки.
— Деточка, благодарствую! Не сочтите за труд!
Я взяла чайник и выскочила из вагона.
Ветерок, насыщенный запахом сена, показался необычайно бодрящим.
— Где? Где кипяток — далеко? — спросила я, ища повод бежать быстрее.
— Та-ам! — махнули рукой проходившие.
И, прижав чайник, я побежала к кипятильнику, радостно отталкиваясь от земли. Зажмурившись, неслась, как на гонках.
И вдруг — ткнулась головой во что-то пружинистое. Открыла глаза: передо мной был округлый живот, облаченная в синюю толстовку грудь и румяное лицо с раздвоенной седоватой бородкой. Из-под пенсне, венчавшего крупный нос, удивленно смеялись глаза... Лысина блестела из-под путейской фуражки.
— Пробег был великолепен, а удар — оглушителен, — сказал человек, весело колыхая животом и обращаясь к спутнику.
Тот, высокий и бритый, тоже в путейской фуражке, засмеялся, показывая неровные зубы.
— Как это вы не сбили Петра Петровича с ног, дорогой товарищ-барышня? — сказал он, покачивая головой.
— Простите, пожалуйста? — конфузилась я. — Совсем нечаянно?
— Полагаю, не злоумышленно хотели выпустить душу из бренного тела, — ответил толстяк, рассматривая меня.
— Куда это вы так спешили? — спросил бритый.
— За кипятком. Старушка, соседка по вагону, просила.
— А вы куда едете?
— В Пермь.
— Студентка?
— Да.
— Та-ак, та-ак... Пермского университета? — спросил толстяк.
— Нет, Петроградского, я на практике.
— И едете в бесплацкартном вагоне этого убийственного «Максима»? — щуря глаза, протянул бритый инженер.
— Что в нем ужасного? — удивилась я. — Вовсе неплохо еду. И люди кругом хорошие.
— Вонь, теснота...
— Пустяки! Надо вот кипяток старушке достать. — Я тряхнула чайником.
— Мы вам достанем, самый горячий,— предложил толстяк.
— Я думаю, он везде одинаковый, — улыбнулась я.
— Наш — лучшего качества. Да в кипятилке, верно, и нет уж...
Действительно, в кипятилке мрачный голос сказал:
— Весь выпили. — Волосатая физиономия высунулась в окошечко, но, увидев инженеров, осклабилась: — Проводники в ваш вагон отнесли, не извольте беспокоиться, товарищ начальник пути!
— Ну вот видите — придется идти к нам! — сказал толстяк, разводя руками. — Я вам говорил: у нас лучшего качества. Идем!
— Ну пойдем, когда так! — улыбнулась я. Подошли к блестевшему синими стенками салон вагону. Зеркальные окна, казалось, усмехались вежливо снисходительно, как бритый инженер. Я презирала и начищенный вагон и начищенного инженера.
Проводник услужливо открыл дверь.
— Налейте-ка в этот чайник кипятку, Степан! — сказал толстый Петр Петрович. — А может, вы с нами стаканчик выпьете? Или лимонаду холодного? — предложил он мне.
В открытые двери видны были парусиновые чехлы на диванах и белая скатерть на столе. Синие занавесочки затеняли окна. Благопристойно, прохладно и чисто.
— Это — наш служебный вагон, — сказал Петр Петрович, — в нем мы с Николай Сергеевичем странствуем не без удобств. И — тоже в Пермь. Чем тащиться «Максимом» — переходите-ка к нам! Нас прицепят ночью к скорому, и утром будем в Перми.
— Ну что вы! Нет, спасибо!
— А почему, собственно? Петр Петрович это прекрасно придумал! У нас одно купе пустует. Вот мы и предоставим его вам, — посмеиваясь, сказал Николай Сергеевич.
— Спасибо! Мне и так неплохо. Спасибо за кипяток! — Я соскочила с лесенки и пошла к своему вагону.
Из-за леса засвистел встречный. Бабушка в окне взволнованно выглядывала.
— Деточка моя, я думала, вы потерялись!
— Вот она я! — улыбнулась я, вскакивая на подножку. Шипя тормозами, прошел встречный поезд. Остановился. «Максим» закричал, дернул. Чокая буферами, состав двинулся.
Я подтянулась, вскинула ноги и улеглась на своей полке. Веер подсолнечной шелухи и окурков осыпал меня — это парень с третьей полки высунулся в окно, крича:
— Са-а-дись, ребята! Останетесь... Садись, Миха, лезь!
Пассажиры бежали по платформе и гроздьями вешались на подножку. Входившие в вагон отфыркивались:
— Ну и крепок дух!
Я хотела опять приняться за Канта, но стук, шум и духота мешали думать. «Пожалуй, неплохо бы ехать в салон вагоне, — мелькнула мысль, — все-таки чистота — приятная вещь. И не будут мешать...»
Старик напротив курил махорку и рассказывал, как ездил в Вятку, к сыну:
— Ничего угошшали, подходяшше! Ничего, говорю...— твердил он.
Толстощекая старуха пила кипяток и рассказывала соседке об уме своей коровы. Соседка сочувственно соглашалась, посасывая мелкие кусочки сахару.
— А вы, деточка, с нами чайку? — предложили они мне.
Я отказалась. Стала смотреть в окно. Мохнатые лапы елей, раздвигая чащу лиственного леса, просовывались к самому железнодорожному полотну.
Потом лес разорвали поля. Ели стояли в них одиночками, по холмам, как сторожа. Вятская буро-красная земля убегала от поезда...
