Матвей Гейзер - Маршак
В отличие от Д. Гранина, А. Прокофьева и иже с ними, участвовавших в уничтожении Бродского, в борьбу за него включились К. Чуковский и К. Паустовский. Из дневника К. И. Чуковского (запись 2 февраля 1964 года): «Вчера в Барвиху приехал Маршак. Поселился в полулюксе № 23 в нижнем этаже. Когда я увидел его, слезы так и хлынули у меня из глаз: маленький, сморщенный, весь обглоданный болезнью. Но пышет энергией…
Говорил Маршак о своем разговоре с Косолаповым, директором Гослита по поводу поэта Бродского, с которым тот расторг договор:
— Вы поступили как трус. Непременно заключите договор вновь…»
А вот запись из дневника К. И. Чуковского от 17 февраля 1964 года: «Лида и Фрида Вигдорова хлопочут сейчас о судьбе ленинградского поэта Иосифа Бродского, которого в Л-де травит группа бездарных поэтов, именующих себя „русистами“. Его должны завтра судить за бытовое разложение. Лида и Фрида выработали целый ряд мер, которые должны быть принять нами — Маршаком и Чуковским, чтобы приостановить этот суд. Маршак охотно включился в эту борьбу за несчастного поэта. Звонит по телефонам, хлопочет».
Борьба за Бродского еще больше сблизила Маршака и Ахматову. Вот рассказ Анны Ахматовой, переданный Лидией Корнеевной Чуковской: «По ассоциации с мнимым сумасшествием Чаадаева я вспомнила одну недавнюю грустную реплику Маршака. Я ему рассказала, что Чаадаев, узнав о выходе за границей брошюры Герцена „Развитие революционных идей в России“ и услыхав, будто и он там числится в революционерах (чего вовсе не было: Герцен писал там лишь о толчке мысли и об образце поведения, которые дал русскому обществу этот человек, да еще издевался над Николаем, объявившим замечательного мыслителя слабоумным), — так вот, Чаадаев, не прочитав книгу, а только услыхав о ее существовании, срочно, спешно, не откладывая дела в долгий ящик, написал письмо — о, нет! Совсем не философское! Холопское! — письмо шефу жандармов, графу Орлову, в котором, благоговея перед Николаем, изливался в верноподданнических чувствах, а Герцена называл так: „наглый беглец, искажающий истину“. Что-то вроде. Под конец Петр Яковлевич выражал надежду, что граф не поверит клевете изменника и беглеца и сохранит к нему, Чаадаеву, свое сиятельное расположение… Каково? Герцен же, не подозревая об этом письме, чтил Чаадаева до конца своей жизни (хотя и не соглашался с ним), да и Чаадаев, прочитав брошюру, написал и тайком переправил Герцену за границу благодарное, любящее, даже благословляющее письмо.
„Горько мне было узнать об этом происшествии“, — сказала я однажды Самуилу Яковлевичу. Он понурился и ответил: „Очень русская история“.
— Нет, — сказала Анна Андреевна. — Тут не то. Это история общечеловеческая…»
Трагический этот рассказ (он описан и в книге литературоведа Михаила Гершензона, посвященной Чаадаеву) не только о временах Герцена — Чаадаева, но и об эпохе, в которую жили Ахматова и Маршак.
25 июня 1964 года, то есть за несколько дней до кончины, находясь в больнице, Маршак послал телеграмму Ахматовой: «Дорогая Анна Андреевна. От всей души поздравляю Вас <с> Вашим прекрасным, строгим и таким молодым 75-летием… Низко Вам кланяюсь.
Ваш Маршак.
Больница Кунцево».
Есть у Анны Андреевны стихи, на мой взгляд, очень точно отражающие время, в которое она жила:
И это станет для людей
Как времена Веспасиана.
А было это — только рана
И муки облачко над ней.
О МОЛОДЫХ ПОЭТАХ
Среди большого литературоведческого наследия Маршака его статья «О молодых поэтах» занимает особое место. Опубликованная посмертно в «Новом мире» (1969. № 9), она не потеряла своей значимости и сегодня. В конце 1950-х — начале 1960-х годов поэты собирали аудитории почти такие же, как футбольные матчи. Попасть в Политехнический на вечера Окуджавы, Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной, Рождественского было труднее, чем в Большой театр. В ту же пору в литературу вошли Наум Коржавин, Римма Казакова, Валентин Берестов, Юнна Мориц, Новелла Матвеева. Еще были популярны поэты, пришедшие в литературу из окопов Великой Отечественной войны, — Семен Гудзенко, Борис Слуцкий, Сергей Наровчатов, Евгений Винокуров, Александр Межиров (его творчеству Маршак посвятил статью в «Известиях» «Уверенная поступь» 19 января 1963 года), но все это не идет в сравнение с популярностью молодых поэтов, бурно ворвавшихся в поэзию в годы хрущевской «оттепели». «В разных концах нашей страны все увереннее заявляют о своем существовании поэты, о которых мы раньше не слыхали. А целая плеяда молодых успела приобрести за несколько лет такую широкую известность, какую их старшие собратья завоевывали долгими годами труда, — писал С. Я. Маршак. — Как в первые годы революции, в дни молодости Маяковского и его ровесников, молодые поэты находят не только читателей, но и многочисленных слушателей.
Стихи, читаемые вслух с эстрады, вызывают немедленный и непосредственный отклик аудитории — не то что страницы стихов в журналах и сборниках. Лучшие поэты тридцатых, сороковых и пятидесятых годов редко слышали столь шумные аплодисменты, какие выпали на долю молодых поэтов последних лет.
Для Маяковского подмостки были трибуной. В сущности, вся его поэзия — оратория, рассчитанная на чтение вслух.
Но если эстрада — не трибуна, а только эстрада, она таит для поэтов серьезные опасности. К аплодисментам надо относиться с осторожностью».
Быть может, откровеннее и конкретнее других свое видение вхождения в поэзию выразил Евгений Евтушенко в стихотворении «Трамвай поэзии»:
В трамвай поэзии,
словно в собес,
Набитый людьми и буквами,
Я не с передней площадки влез —
Я повисел на буфере.
Потом на подножке держался хитро
С рукой,
прихлопнутой дверью,
А как наконец прорвался в нутро,
И сам себе я не верю.
Место всегда старикам уступал.
От контролеров не прятался.
На ноги людям не наступал.
Мне наступали — не плакался…
Я с теми,
кто вышел и строить и месть,
Не с теми,
кто вход запрещает.
Я с теми,
кто хочет в трамваи влезть,
Когда их туда не пущают.
Жесток этот мир, как зимой Москва,
Когда она вьюгой продута.
Трамваи резиновы.
Есть места!
Откройте двери, кондуктор!
Маршаку небезразличны были пути развития русской поэзии. Именно поэтому он не назидательно, но предостерегает от чрезмерной самоуверенности тех, кто входит в поэзию уже после бума, начавшегося в конце 1950-х. По сравнению с ними Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина, которым тогда, в начале 1960-х было около тридцати, чувствовали себя стариками, о чем Евгений Евтушенко написал:
