Элизабет Гаскелл - Жизнь Шарлотты Бронте
Изображенную картину лондонского литературного сообщества нельзя назвать привлекательной, в особенности женскую его часть. Однако все кружки, будь то литературные, научные, политические или религиозные, имеют, на мой взгляд, одно свойство: отдавать предпочтение аффектации перед истиной. Когда люди принадлежат к какой-либо клике, они должны, как мне кажется, хотя бы в определенной степени писать, говорить, думать и жить в духе интересов клики – изнурительная и сужающая кругозор необходимость. Похоже, пресса и читающая публика в состоянии воздать книге должное, оказывая ей весьма сердечный прием, гораздо лучше, чем произведениям Бульвера или Дизраэли221.
Однако вернемся от Каррера Белла к Шарлотте Бронте. Зима принесла в Хауорт болезни. Всю деревню охватила инфлюэнца, и там, где действительно требовалось присутствие дочерей священника, жители не могли пожаловаться на их отсутствие, хотя сестры и стеснялись наносить простые визиты вежливости прихожанам своего отца. Они и сами пострадали от эпидемии. Энн болела серьезно, и в ее случае болезнь осложнялась кашлем и температурой, что заставляло сестер страшно волноваться.
Нет сомнения, что соседство с переполненным кладбищем делало жизнь в пасторате нездоровой и приносила болезни его обитателям. Мистер Бронте весьма выразительно описал антисанитарию в Хауорте в письме, адресованном местным врачебным властям, и после необходимых посещений чиновников получил рекомендацию запретить дальнейшие захоронения: для них было определено новое кладбище на склоне холма. Кроме того, ему удалось добиться проведения водопровода во все дома222: до тех пор усталые домохозяйки были вынуждены таскать ведра по крутому уступу улицы на расстояние в несколько сотен ярдов. Однако усилия мистера Бронте были уничтожены нежеланием жителей деревни платить дополнительные налоги: как и во многих подобных случаях, количество взяло верх над качеством, цифры над разумом. И в результате эпидемические болезни в Хауорте часто принимали форму брюшного тифа и в деревне начинались различные лихорадки.
В феврале 1848 года был свергнут французский король Луи Филипп. Быстрая череда событий, происходивших в то время, вызвала следующий отклик со стороны мисс Бронте, выраженный в письме к мисс Вулер от 31 марта:
Я хорошо помню, как желала, чтобы судьба дала мне возможность пожить в беспокойную эпоху последней войны. Тогда мне чудилось некое побудительное обаяние в ее захватывающих событиях; помню, у меня даже начинало быстрее биться сердце при мысли об этом. Я была нетерпелива, и Вы не могли полностью разделить мои чувства по этому поводу. Вы очень спокойно выслушивали мои вдохновенные мысли, но, по-видимому, совсем не считали, что пылающие мечи были бы приятным дополнением к раю. Теперь юность в прошлом. Я не могу сказать, что в прошлом и все иллюзии, что вся романтика для меня исчезла, что с действительности сорван покров и теперь я вижу ее неприкрытой; однако, разумеется, многие вещи теперь представляются мне не в том свете, как десять лет назад. Среди прочего потеряло свою фальшивую позолоту и совсем поблекло в моих глазах великолепие войны. Я по-прежнему не сомневаюсь, что потрясения, происходящие от нравственных землетрясений, пробуждают чувство живой жизни как в отдельных личностях, так и в целых народах и что страх опасности, грозящей всей нации, моментально отвлекает людей от их мелких личных опасений и на некоторое время расширяет их кругозор. Но в то же время я не сомневаюсь, что судороги революций отбрасывают мир назад во всем, что касается добра, задерживают прогресс цивилизации и выносят на поверхность отбросы общества. Короче говоря, мне кажется, что восстания и битвы – это острые болезни народов и насилие, которое они несут с собой, истощает жизненную энергию тех стран, где они происходят. Я искренне молюсь, чтобы Англия была избавлена от тех спазм, судорог и припадков безумия, которые сейчас потрясают континент и угрожают Ирландии223. Я не испытываю симпатии ни к французам, ни к ирландцам. С немцами и итальянцами все иначе: их ситуация отличается так же, как отличается любовь к свободе от страстного желания вседозволенности.
Приближался день рождения Шарлотты. Она написала подруге, чей день рождения отмечался всего на неделю позже ее собственного. Это было самое обыкновенное письмо, однако мы можем понять разницу между тем, что она чувствовала сейчас и год назад, когда писала: «Я не сделала ничего». Теперь Шарлотте должно было приносить удовлетворение скромное сознание того, что она все-таки «кое-что сделала». Вот что она говорит:
Мне теперь тридцать два года. Юность прошла… прошла и никогда не вернется. С этим ничего не поделаешь… Мне кажется, человеку иногда должно становиться грустно, и те, кто не испытал этого чувства в юности, часто пьют более полную и горькую чашу в последующей жизни. В то же время те, кому довелось рано испытать горечь, кто выпил осадок прежде вина, может с бо́льшим основанием надеяться на то, что остальные глотки окажутся вкуснее.
Авторство «Джейн Эйр» по-прежнему держалось в секрете, известном только семейству Бронте. Даже любимая подруга, почти сестра, знала об этом не больше, чем все остальное человечество. Она, правда, могла догадываться, что осуществляется некий литературный план: об этом говорили и прежние привычки, и то подозрительное обстоятельство, что, будучи в гостях в Б., Шарлотта правила какую-то корректуру. Однако твердой уверенности у Э. не было, и потому она мудро молчала вплоть до тех пор, пока кто-то другой не сообщил ей, что Шарлотта Бронте является писательницей: она опубликовала роман! Тогда Э. написала своей подруге и получила в ответ два письма, которые приводятся ниже. Мне кажется, что горячность и волнение, с какими Шарлотта отрицает этот факт, являются достаточным подтверждением его истинности.
28 апреля 1848 года
Напиши мне еще одно письмо и объясни свое последнее замечание более ясно. Если ты намекаешь на меня – а по-видимому, так оно и есть, – то постарайся понять следующее: я не давала никому права сплетничать о себе и не собираюсь терпеть легкомысленные предположения, от кого бы из моих знакомых они ни исходили. Объясни, что именно ты слышала и от кого.
3 мая 1848 года
Вот что я могу сказать по известному тебе поводу: сообщение – если это сообщение – той дамы, которую, похоже, ввели в заблуждение, если только она не увидела во сне то, что приняла за сообщение, должно иметь своим источником абсурдное недоразумение или недопонимание. Я не давала никому права ни подтверждать, ни даже намекать самым туманным образом на то, что я «публикуюсь» (какая чушь!). Кто бы это ни говорил (если есть такие люди, в чем я сомневаюсь), он мне не друг. Хотя мне приписали уже двадцать книг, я не признаю ни одной. Я полностью отвергаю все это. А тот, кто даже после того, как я ясно дала понять, что отвергаю подобные обвинения, будет продолжать на них настаивать, поступит зло и неучтиво. Полная неизвестность гораздо лучше вульгарной и дурной известности, и я не ищу и не собираюсь такую известность приобретать. И если любая Б-н или Дж-н будет снова приставать к тебе с вопросом: а какой «роман» мисс Бронте «публикует»? – ты можешь ответить просто, с той твердостью и ясностью, которые так тебе удаются, если ты этого хочешь: мисс Бронте поручила тебе сказать, что она отвергает и отрицает любые обвинения подобного рода. Можешь прибавить, если захочешь, что если кто и пользуется ее доверием, так это ты, и тебе никогда не доводилось слышать от нее абсурдных признаний по данному поводу. Я ума не приложу, откуда пошел этот слух, и боюсь, он происходит совсем не из дружеского источника. Однако в последнем я не уверена и очень хотела бы получить определенные сведения. Если услышишь что-либо, пожалуйста, дай мне знать. Твое предложение прислать нам «Жизнь Саймона»224 очень любезно, спасибо большое. Думаю, папа будет очень рад посмотреть эту книгу, поскольку он был знаком с мистером Саймоном. Пожалуйста, посмейся над Э.225 или отругай ее за разговоры о публикации и поверь мне, что во всех обстоятельствах и при всех переменах, оклеветанная или всеми покинутая, я буду тебе искренне преданной —
