Расул Гамзатов - Мой Дагестан
Надпись на пандуре:
Кинжал и бодрого кладет на ложе смерти.
Пандур и мертвого поднимет с ложа смерти.
Слова, разговор пропусти через сито - получишь песню. Ненависть, гнев, любовь пропусти через сито - получишь песню. События, дела людей, всю жизнь пропусти через сито - получишь песню.
"Особенно трогательна для него была одна тавлинская песня. Слов в ней было мало, но вся прелесть ее заключалась в печальном припеве: "Ай! Дай, далалай!" Ерошка перевел слова песни: "Молодец погнал баранту из аула в горы, русские пришли, зажгли аул, всех мужчин перебили, всех баб в плен побрали. Молодец пришел из гор: где был аул, там пустое место, матери нет, братьев нет, дома нет; одно дерево осталось. Молодец сел под дерево и заплакал. Один, как ты, один остался, и запел молодец: ай, дай, далалай!" (Лев Толстой, "Казаки").
…Ай, дай, далла-лай, далла, далла, дулла-лай-уллалай! Песни родные, печальные песни гор, когда вы родились, где и как? Откуда вы взялись, такие удивительные, такие прекрасные?
Надпись на пандуре:
Ты думаешь, эти мелодии - дело струны?
То звуки, рожденные в сердце, слышны.
Надпись на кинжале:
Две песни, два лезвия, две стороны:
О смерти врагов, о свободе страны.
Надпись на колыбели:
Нет на свете человека,
Над которым в колыбели
Песен добрых материнских,
Песен ласковых не пели.
Надпись на придорожном камне:
Дорога и песня - удел молодца,
Дороге и песне не будет конца.
Надпись на могильной плите:
Он песни пел, и слушали другие.
Теперь он слушает, когда поют другие.
Песни старинные, песни новые… Песни колыбельные, свадебные, боевые. Длинные и короткие. Печальные и веселые. По всей земле поют вас! Слова нанизывают, словно бусинки, на серебряную нить. Слова заколачивают крепко, словно гвозди. Слова возникают и текут легко, как слеза за слезой, когда плачет красавица. Слова летят и попадают в цель, как стрелы, выпущенные опытной рукой. Слова вьются и уводят вдаль, как горные тропинки, по которым можно уйти в конце концов на край света.
Пространство между строчками - словно улица, на которой стоит дом твоей любимой! Оно словно межа на отцовском поле. Оно как час рассвета и час заката, отделяющие день от ночи.
Песни, записанные на бумаге, и песни, не записанные на бумаге. Но какой бы ни была песня, она должна петься. Непоющаяся песня все равно что нелетающая птица, все равно что небьющееся, нестучащее сердце.
В горах у нас говорят: когда чабаны не поют песни, овцы перестают щипать траву. Но когда звучит песня над зеленым склоном горы, пасутся и щиплют даже неумелые, только что родившиеся ягнята.
Один кунак попросил другого спеть песню на его родном языке. То ли не знал гость ни одной песни, то ли не умел петь, но только сказал, что у них в народе нет ни одной песни.
- В таком случае надо посмотреть, сами-то вы есть или нет? Не может существовать народ без песни!
Ай, дай, даллалай! Дала-дала, дулла-лай! Песни - это ключи, которыми открываются заповедные сундуки языка. Ай, дай, даллалай! Дала-дала-дулла-лай!
Расскажу о том, как родилась песня. Об этом я давно уж написал стихотворение. Вот оно.
КИНЖАЛ И КУМУЗ
Аульский парень в старину,
Что жил за перевалом,
Имел смоковницу одну,
Владел одним кинжалом.
Козла единственного пас,
Где зелена поляна…
И вот влюбился как-то раз
В одну из дочек хана.
Был парень смел и не дурак,
Но хан расхохотался,
Когда посвататься бедняк
Однажды попытался.
Пускай козла, мол, своего
Подоит он сначала
Владелец древа одного
И одного кинжала.
И отдал дочку он тому,
Кто золотых туманов
Имел до дьявола и тьму
Имел в горах баранов.
И парня бедного тоска
Под стать огню сжигала.
И оттого легла рука
На рукоять кинжала.
Козла он в жертву небесам
Принес и с камнем вровень
Срубил единственную сам
Смоковницу под корень.
Кумуз он сделал из ствола,
Как требовала муза,
И превратил кишки козла
Он в струны для кумуза.
И струн коснулся он едва
В загадочном тумане,
Как родились на свет слова,
Что клятва на Коране.
Не старясь, милая с тех пор
Ему принадлежала
Владельцу двух сокровищ гор:
Кумуза и кинжала…
Гнездится в дымной вышине
Аул, прижавшись к скалам,
Где предо мною на стене
Висит кумуз с кинжалом.
Перевел Я. Козловский
Кумуз и кинжал. Битва и песня. Любовь и подвиг. История моего народа. Этим двум вещам отводят горцы самое почетное место.
В саклях, на настенных коврах, перекрещиваясь как на гербе, висят эти два сокровища. В руки их берут осторожно, с уважением, с любовью. А без дела и вовсе не берут. Когда будешь снимать кинжал, кто-нибудь старший за спиной скажет: "Осторожно, не оборви струну на пандуре". Когда будешь снимать пандур, кто-нибудь старший за спиной скажет: "Осторожно, обрежешь пальцы". На кинжале чеканят рисунок пандура, на пандуре рисуют кинжал. На серебряном девичьем поясе, на нагрудных серебряных украшениях изображают и кумуз и кинжал, как они вместе висят на стене, на ковре. А когда шли на войну, брали с собой и кинжал и кумуз. Пустынной, голой становилась почетная стена в сакле.
- Но зачем же в бою пандур?
- А! Лишь ударишь по струнам, лишь только заденешь за струну, сразу приходят к тебе отцовский край, родной аул, материнская сакля. А ведь именно за все это и надо драться, только за это и стоит умереть.
"Аулы приближаются, когда звенят сабли", - говорили, бывало, храбрецы. Но ничто не сокращает дороги до родных аулов так, как звон пандура.
Ай, дай, далла-лай! Далла-далла-дулла-лай!
Махмуд пел на Карпатах, и рядом с ним был его аул, родные горы. И близко была его Марьям, потом Махмуд завещал:
На могилу поменьше мне сыпьте земли,
Чтобы комья мне слух не замкнули,
Чтобы уши и сердце услышать могли
Наши горские песни в ауле.
Вы любимый пандур закопайте со мной,
Чтоб от песен моих не уснули,
Чтобы слушали голос тоскующий мой
Все красавицы в нашем ауле.
Будто бы Махмуд сказал еще так:
Гора становится ниже, когда заиграю я,
Но как мне тебя растрогать, любовь моя, о Марьям?
Услышав напев пандура, танцует даже змея,
Но как мне тебя растрогать, любовь моя, о Марьям?
Хотите ли знать, откуда появилась горская песня?
Она в мечтах народа рождена,
Никто не знает, где ее начало.
В груди широкой плавилась она,
Она в крови горячей клокотала.
Она пришла из звездной высоты,
