Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой
Святослав Сергеевич рассказывает, что после восьми лет в лагере мама не очень сильно переменилась. Но в ней появилась неуверенность, растерянность, удивление, что можно куда-то пойти, потом постепенно она пришла в себя. Ей всё же было уже 60 лет. Больше всего изменилось выражение глаз, взгляд. Это наблюдение относилось и к папе в последние годы его жизни, а теперь и к маме. Понадобилось некоторое время, чтобы она снова почувствовала себя привычно на московских улицах, на свободе. Сохранялись какие-то из лагерных привычек, она продолжала рассовывать что-то по мешочкам, но постепенно это проходило. Из лагерных вещей она берегла альбом с фотографиями детей, который сама склеила в лагере.
Ей предстояло много серьёзных дел, связанных с реабилитацией, с восстановлением своих прав. Бюрократические процедуры требовали времени, сил и энергии. И хотя никакие опасности уже не грозили, но всё равно это было малоприятно.
Прежде всего Лина Ивановна в сопровождении Святослава Сергеевича отправилась в прокуратуру на улице Воровского, в дом № 13, чтобы получить там справку о своей невиновности, приведённую выше. Выстояли длиннейшую очередь. Потом чиновник, к которому она обратилась за этой справкой, попросил кого-то из подчинённых разыскать дело Лины Ивановны Прокофьевой и уточнил: «Ну из тех, сфабрикованных».
«Паспорт-то ей выдали, но там была указана Потьма, а не Москва, и надо было всюду доказывать, что ты не верблюд. А со справкой о реабилитации можно было уже получать разные документы. Ей посоветовали как можно быстрее потерять лагерный паспорт, и тогда она получила московский.»
Следующей задачей было восстановление себя в правах жены Сергея Сергеевича Прокофьева.
Святослав – мне:
– Краснолицая женщина вправляла нам мозги, но видно было, что ей очень неловко, так как все права были на маминой стороне. Развода-то не было. Ну и что ж, что там сказали, что брак недействителен, потому что он не был перерегистрирован, а глупость в чём? Её же ВПУСТИЛИ в СССР как жену, им дали квартиру на Чкаловской. Разве дали бы квартиру мужчине с любовницей? Им дали как мужу и жене. И она – мать двух сыновей Прокофьева. И вдруг в 1948 году говорят: «Вы не жена.» И этот таинственный вызов в КГБ, о котором рассказывал шофёр. То ли папе пригрозили, то ли объяснили, что брак недействителен. Мира Александровна ведь нажимала, писала письма, он же честно хотел развестись, наивно обратился в суд, а ему сказали: «Не надо разводиться. Ваш брак недействителен».
Лина Ивановна подала иск, и все должны были отправиться в суд. Там женщина – прокурор в какой-то момент закричала: «Перестаньте трепать имя Прокофьева!» Тем не менее иск Лины Ивановны был удовлетворён, и в 1957 году её юридические права как жены Прокофьева были восстановлены. Она даже получила свидетельство о браке с Сергеем Сергеевичем Прокофьевым, а затем и персональную пенсию.
«Когда мама вернулась, она первое время жила с нами на даче в Поваровке, – мы там снимали дачу, – рассказывает Святослав Сергеевич. – Серёже было два года. Потом и в Москве продолжала жить с нами около двух лет».
Сергей Олегович тоже упоминает в своём рассказе, что по возвращении Авия жила в крохотной двухкомнатной квартирке, где жили ещё Святослав с Надей, и родился уже Серёжа, и даже Олег вначале там жил, но потом женился на Софье Леонидовне Фейнберг и уехал оттуда.
Олег получил однокомнатную квартиру на первом этаже в очередном (четвёртом или пятом!) доме композиторов на Проспекте Мира и уехал туда.
Самые чёрные «коммунальные» годы переживали в дальнейшем в своих двух комнатках на Чкаловской Святослав Сергеевич, Надежда Ивановна, их сын Сергей, женившийся на Ирине, и две их дочери. Надежда Ивановна рассказывает, что это был уже ад – шесть человек… В какой-то момент она не выдержала и отправилась в Большой Театр, увешанный афишами балетов и опер Прокофьева, прошла в обитый красным бархатом кабинет к какому-то чиновнику и попросила его включить семью в строящийся кооператив Большого Театра. Он выслушал её и отправил пониже, к некоей тётке (их никак нельзя больше обозначить, бесполых, злобных, с вечным перманентом, упоённых властью над артистами), и тётка сказала: «Так чего же Вы от нас-то хотите? Он же у нас не работает!». Бедная Надежда Ивановна аж задохнулась… «Как не работает?! А это всё что такое?!» – показывая на развешанные кругом афиши. Не надо думать, что тётка усовестилась или чиновник смягчился, но И. Архипова с З. Соткилавой, узнав о бедственных жилищных условиях семьи сына Прокофьева, помогли тотчас.
Лина Ивановна с самого начала была страшно недовольна, что ей мешали спать, и активно хлопотала о собственной квартире. Ей предлагали много вариантов, например, в Марьиной Роще – районе с дурной славой, – потом на Кутузовском проспекте, и она согласилась на однокомнатную квартирку, очень маленькую.
У неё был адвокат, который старался, чтобы ей возместили всё, что она потеряла.
«По акту должны были возвратить все реквизированные вещи, – говорит Святослав Сергеевич. – Пример про кольцо я уже приводил. Но они вообще называли золото жёлтым металлом, драгоценные камни просто камнями, и стоимость оказывалась совершенно другого порядка. Оценивали как галантерейные изделия. Мама с огромным огорчением получила какую-то совершенно незначительную сумму. А вещей – никаких.
Вещи поступали в магазин: некоторые его знали и там задёшево покупали очень ценные вещи. Но это, кажется, в своём кругу, для своих, для органов».
Восстановленная в правах, оставив позади счастье и несчастья, Лина Ивановна вступила в новый период своей жизни в СССР, вместе с тем решительно поставив себе цель вернуться на запад. В шестидесятые годы так называемой «Оттепели» всем стало как будто бы легче дышать. Из лагерей возвращались уцелевшие зеки, начинали понемногу (очень ограниченно) дозированно печатать лучших русских поэтов, уже можно было говорить о Пастернаке и Цветаевой, Ахматовой и Мандельштаме. Когда вышел в Библиотеке Поэта первый сборник Мандельштама, это стало событием, в реальность которого трудно было поверить. «Новый мир» Твардовского, Солженицын, «Один день Ивана Денисовича». И всё же «оттепель» шла на угрюмом фоне жизни «поруганного», как определил его Мандельштам, народа, со смещёнными ценностями, нищего и в то же время не желавшего мириться с тем, что большая часть жизни ушла на служение коммунистическим идолам, к ногам которых бросили все нравственные и этические завоевания столетий, заодно с теми ростками небывалых успехов во всех областях, которыми была отмечена история России в начале двадцатого века. И по сей день невозможно объять ни умом ни сердцем всё содеянное режимом.
