Бенедикт Сарнов - Скуки не было. Первая книга воспоминаний
Итак, по порядку.
Я не понимаю, почему Вы решили, что моя концепция «отнимает у Гайдара главное, чем он жил всю свою жизнь, — веру». Я не сомневаюсь в том, что Гайдар был искренний человек, свято веривший в то, о чем писал. Не веря, он не мог бы написать такие чистые, искренние, светлые книги. Но разве об этом речь в моей статье? Речь в ней о том, что светлый и чистый мир Гайдара приходил все в большее противоречие с реальностью 30-х годов, и Гайдар как честный художник не мог этого не чувствовать.
Художник — это сейсмограф, чутко отзывающийся на все подземные толчки истории. А 37-й год — это уже не просто толчок. Это — землетрясение. Чтобы почувствовать его, вовсе не надо было быть художником, мыслителем, обладать какой-то повышенной чуткостью. Нужно было просто быть человеком. Я верю в то, что Гайдар им был.
Вы спрашиваете, легче ли мне жить с таким Гайдаром. Дело в том, дорогая Вера Васильевна, что я давно уже не живу с Гайдаром. Я просто вышел из этого возраста. Я живу с Пушкиным, Толстым, Чеховым, Хемингуэем.
Сын мой любит Гайдара, с удовольствием читает его книги. Но для него Гайдар — примерно то же, что Дюма. А для меня, когда я был в его возрасте, Гайдар был не просто писателем, но Учителем жизни, властителем дум. Эту разницу в восприятии я и пытался исследовать в своей статье, понять и показать ее причины.
В отличие от моего сына, для меня книги Гайдара в детстве были единственной реальностью. Я жил в «Стране Гайдара». А потом вырос и внезапно узнал, что мне предстоит жить совсем в другой стране. Узнавание это было весьма болезненным. Но в конечном счете благотворным. Теперь я счастлив, что живу в реальной стране России, с ее прошлым и настоящим, с ее историей, с ее языком, с ее великой культурой.
Вы спрашиваете, во что я верую сегодня. Я Вам отвечу. В добро, в разум, в человечность, в благородство, в порядочность. Разумеется, на этот вопрос я мог бы ответить более подробно, но мое письмо и так затянулось. Может быть, мы как-нибудь продолжим этот разговор при встрече.
Будьте здоровы, не болейте. Сердечный привет Ивану Игнатьевичу. Мне было бы интересно узнать, как именно он выразился о моей статье, даже если выражение это слегка выходит за границы приличий.
Ответа на этот последний вопрос, как, впрочем, и на все письмо, я не получил. И никаких разговоров «при встрече» (да и самих встреч) у меня ни в Верой Васильевной, ни с Иваном Игнатьевичем больше не было.
Но не лишенная некоторого ехидства фраза моего письма насчет загадочной, так и не процитированной Верой Васильевной реплики Ивана Игнатьевича была лишь этакой кокетливой виньеткой, чем-то вроде постскриптума. Подлинным же итогом всех моих рассуждений, главной, ключевой фразой, в полном смысле этого слова заключительной, была, конечно, предыдущая моя фраза — о том, что я счастлив, что живу теперь в реальной стране России.
Она, конечно, тоже не лишена некоторого газетного пафоса. Но, написав ее тогда, я был искренен.
На самом деле все было, конечно, не так просто. О месте моем в этой реальной России, о моих взаимоотношениях с ней я тогда, вероятно, не задумывался. Хотя отношения эти — даже тогда — были совсем не такими благостными, как это мне представлялось.
6Незадолго до этого обмена письмами с Верой Васильевной встретил я как-то своего сокурсника — Володю Солоухина. Постояли, поговорили.
— Что поделываешь? — спросил он.
На нашем литинститутском языке это значило: «Что пишешь? О чем? Доволен ли написанным? Получается? Или не вытанцовывается?»
Я сказал, что заканчиваю небольшую книгу о Гайдаре.
— О Гайдаре? — удивился он.
И — с еще большим удивлением:
— Книгу?
Я пожал плечами: да, мол, книгу. Да, о Гайдаре. А что тут такого уж удивительного?
— Тут же нет никакой проблемы, — пояснил свою мысль Володя. — Гайдар хороший писатель. И это — все. На этом все кончается. А для книги нужна проблема.
Я обиженно сказал, что проблема тут как раз есть, и книгу о Гайдаре я затеял писать не только потому, что Гайдар хороший писатель, а именно вот ради этой самой проблемы. Но пояснять свою мысль не стал: не излагать же здесь, на улице, всю историю моей жизни в «Стране Гайдара» и причины моей эмиграции из этой страны.
Впрочем, помешала мне это сделать не только краткость той случайной уличной встречи.
Что-то подсказало мне, что никакие объяснения тут не помогут. Сколько ни объясняй, Володя все равно тут меня не поймет: он ведь, наверно, ни одного дня не прожил в моей «Стране Гайдара». Поэтому-то и не было тут для него никакой проблемы.
Хотя…
Конечно, до того как судьба свела нас в Литературном институте, мы прожили с ним очень разные жизни. Но я знал, что были в этих наших разных жизненных тропах и кое-какие пересечения. И даже не просто пересечения, а, как сказал поэт, — «судьбы скрещенья».
Вот точно так же столкнулся я с Володей однажды на улице в 48-м — в те самые месяцы, когда я обретался между небом и землей — исключенный из комсомола, выброшенный из института, снедаемый постоянным страхом: что теперь со мною будет? Посадят? Или, бог даст, как-нибудь пронесет?
Углядев меня еще издали, Володя кинулся тогда ко мне как к родному. Расспросил, как я, где я, что собираюсь предпринимать для своей, так сказать, реабилитации, и вдруг сказал:
— Я-то тебя очень хорошо понимаю. У меня в жизни был точно такой же случай.
И он рассказал мне свою историю, как две капли воды (так, во всяком случае, ему казалось) похожую на мою.
Свою воинскую службу он проходил в Кремле. Не помню уж, как они там тогда назывались: курсанты или как-нибудь иначе. Но как бы это там ни называлось, со службой ему повезло.
И вот однажды повезли их на стрельбы. Посадили в грузовик, выдали патроны к винтовкам и поехали. И когда выехали за город, один курсант — сдуру — взял, да и выстрелил в воздух.
А тут, — как на грех, — навстречу на машине полковник. Приказал остановиться:
— Кто стрелял?
Стрелявший тут же признался:
— Я.
Полковник распорядился:
— Десять нарядов вне очереди!
И поехал дальше.
— И тут, — рассказывал Володя, — я вдруг возьми да и скажи: «Неправильно ты сделал. Тебе надо было одну пулю в воздух, а вторую — в полковника».
Брякнул он это, разумеется, просто так, для красного словца. «Главное-то, — сокрушался он, рассказывая мне эту свою горькую историю, — что к полковнику тому мы все, и я в том числе, очень хорошо относились. Отличный был мужик». Вовсе не желал он этому полковнику зла, — так же как я вовсе не желал зла классикам марксизма-ленинизма, выражая недовольство, что они так много понаписали. Именно в этом он и видел сходство своей истории с моей, именно поэтому и начал с того, что очень хорошо, как никто другой меня понимает.
Ну а дальше все разыгралось как по нотам. Кто-то, разумеется, стукнул: «Курсант Солоухин предлагал стрелять в полковника». Завертелось персональное дело. Как и я, он тоже был исключен из комсомола. Мгновенно уволен из армии. Как и я, боялся, что посадят. Но вот, как видишь, все обошлось. И у тебя тоже, помяни мое слово, обойдется. А насчет этого, — сказал он про мой страх ареста, — даже и не думай. Там, — сделал он многозначительное ударение на этом слове, — очень даже неглупые люди сидят.
— А как же Мандель? — наивно спросил я.
— Разберутся, — уверенно ответил он. — Я ж тебе говорю: не дураки там сидят.
Мы еще немного поговорили про Манделя, которого Володя тогда знал гораздо лучше, чем я, и разошлись.
Впрочем, нет! Прежде чем мы разошлись, он вдруг — совершенно неожиданно — рассказал мне о каких-то своих сексуальных затруднениях и о связанном с ними нервном состоянии, из которого он никак не может выйти. Я, помнится, тогда еще подумал: «Надо же, такой здоровый бугай — и на тебе!»
Вот с этой встречи и ведет свое начало моя слабость к Володе Солоухину. Некоторая даже нежность, которую я питал к нему долгие годы и с которой окончательно расстался сравнительно недавно. Во всяком случае, гораздо позже, чем следовало.
Еще больше укрепил эту мою слабость (прошу прощенья за невольный оксюморон) рассказ Эмки, с которым я сблизился уже после его возвращения из Караганды.
Рассказывая, как его арестовывали, он особенно упирал на то, что Володя Тендряков, когда он прощался со всеми своими соседями по общежитию, отвернулся, а Володя Солоухин — единственный из всех — с ним расцеловался.
Много лет спустя, защищая Солоухина от убийственных и, увы, наверное, справедливых обвинений Семена Израилевича Липкина, я припомнил этот Эмкин рассказ и выдвинул его в качестве чуть ли не главного аргумента в своей защитительной речи.
— Меня умиляет ваша наивность, — грустно усмехнулся Семен Израилевич. — Ведь вы же неглупый человек. Неужели вы не понимаете, что если он его поцеловал, значит, он имел право его поцеловать.
