Юрий Борев - Луначарский
— Ну что же, наберемся терпения, а тем временем займемся пищей духовной. Верочка, — обратился он к невысокой, очень подвижной молодой женщине, — почитайте нам стихи.
Вера Инбер охотно согласилась и прочитала стихотворение, воспевавшее новые чувства, рожденные новой, революционной эпохой.
Юрий Олеша с непримиримостью молодости оспорил главную мысль произведения:
— Нет и не может быть никаких новых чувств! Существуют лишь извечные: любовь и ненависть, страх смерти, гнев, восторг…
Вера Инбер, чуть обидевшись, запальчиво возразила:
— Вы в «Зависти» сами описали, как отцветают старые чувства, и с точностью ботаника показали тычинки и пестики цветения новых чувств.
Олеша с прежней непримиримостью отрезал:
— Боже мой, как пошло и вычурно вы выражаетесь, Верочка! Никаких пестиков и тычинок в моих романах нет!
Увлеченный спором и только потому не замечающий неделикатной резкости суждений Олеши, его поддержал Борис Пастернак. Сверкая большими глазами, он заметил:
— Юрий Карлович прав. Те чувства, которые описаны в Библии, в неизменном виде существуют и ныне.
Луначарский вмешался в спор:
— Я стар и болен. Врачи говорят, что я должен вести размеренный, спокойный образ жизни: не встречаться с людьми, не волноваться, не читать, не писать, не работать, не спорить. Видимо, если я век мой буду доживать так, то дни мои продлятся. Я же живу беспокойно. Я встречаюсь с друзьями, читаю, пишу, работаю и, как видите, спорю. Почему? Моя жажда деятельности, творчества, общения, социальной активности сильнее, чем страх смерти. Я отношусь с полным доверием к предписаниям врачей, однако не могу выполнять эти предписания.
— Напрасно! — с улыбкой бросила Розенель.
Луначарский благодарно улыбнулся и продолжил:
— Скажем так: я не выполняю рекомендаций медицины, ибо к жизни и смерти у меня новое отношение. Это новое чувство смерти. У меня отсутствует социальный страх перед ней. Я осуществил себя, воплотил свою индивидуальность в дела, поэтому смерть не может перечеркнуть мою личность. Я радуюсь жизни, радуюсь общению с друзьями. Я не хочу отказаться от работы, от беспокойства, от самовоплощения в новых делах и свершениях, хотя спокойствие продлило бы мне жизнь, вернее, биологическое существование.
Луначарский говорил вдохновенно, он не просто спорил с человеком, у которого другая точка зрения на некую теоретическую проблему, нет, он отстаивал саму свою жизнь и свой образ жизни, а не только свой взгляд на вещи. На минуту он запнулся, снял пенсне, протер его платком, вновь надел и после этих процедур особенно проникновенно сказал:
— Я не хочу существовать долго, но бесполезно. Я лучше с пользой для дела, которому отдал жизнь, и с радостью для себя буду пусть еще недолго встречаться с друзьями, спорить и работать. Это, я думаю, новое, рожденное нашей эпохой чувство жизни и смерти. Это уже не биологический страх смерти, а некое другое, очеловеченное отношение к небытию. Вот вам пример новых чувств.
Луначарский умолк. Полминуты стояла тишина, и все были неподвижны. Потом Пастернак порывисто сорвался с места, чуть было не опрокинув стул, на котором сидел, подбежал к Луначарскому и обнял его:
— Вы правы! Вы меня совершенно убедили. Вы говорили замечательно. Для истинно человеческой жизни смерти нет. У человека должно быть только чувство жизни! — Затем порывисто обратился к Олеше: — Юрий Карлович! Ведь правда же замечательно сказал Анатолий Васильевич?
Олеша смутился и все же сказал то, что думал:
— Я в гостях. Я уважаю хозяина. Однако я ничего с собой поделать не могу. Я не согласен. Я считаю, что чувства даны человеку от века, от Адама и никакая самая новая эпоха ничего не может изменить. Просто есть люди, менее и более тонко чувствующие, менее и более умеющие выразить эти извечные чувства. Последние и являются поэтами. Вечность, устойчивость чувств и обеспечивает творениям поэтов вечную жизнь и общеинтересность для разных эпох. Вас, Борис Леонидович, я считаю великим поэтом, и если присутствующие присоединятся к моей просьбе, может быть, вы что-нибудь прочтете нам?
Пастернак был смущен высокой оценкой его поэзии.
Уловив его замешательство, Луначарский сказал:
— Может быть, мы все помиримся на том, что в чувствах есть и нечто вечное, устойчивое, и нечто подвижное, исторически преходящее и изменчивое. И может быть, мы все присоединимся к великолепному предложению Юрия Карловича и попросим Бориса Леонидовича что-либо прочесть?
Напряжение спало, однако Борис Леонидович все еще не мог успокоиться и сказал, что согласен прочесть что-нибудь, но не из новых стихов, и с непременным условием, что Луначарский совершенно откровенно выскажет мнение об этих стихах, то есть даст устную рецензию, на которые он такой мастер.
Луначарский согласился на это условие, а все присутствующие горячо присоединились к просьбе: пусть Пастернак прочтет свои стихи. И тогда Пастернак просветлел лицом и начал читать:
Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе
Расшиблась весенним дождем обо всех,
Но люди в брелоках высоко брюзгливы
И вежливо жалят, как змеи в овсе…
Когда Пастернак закончил, раздались аплодисменты. Смущаясь, Борис Леонидович напомнил Луначарскому его обещание.
Луначарский согласно кивнул головой и сказал:
— Пример Юрия Карловича достоин подражания, и я буду говорить совершенно откровенно. Вы очень трудный поэт, и в этом заключается основное противоречие между внутренней легкостью — не легкомыслием, а именно легкостью содержания ваших стихов и формой. Стихи ваши певучи, но чрезмерно изысканны. Часто хочется сказать: изысканно, но не найдено. Прочитал — как будто прошелся под черемухой. У вас душа вроде зеркального шара, от этого все образы не могут слиться во что-то целое и дробятся на грани, сверкают, но вместе с тем расплываются. Вам даны и традиционные, и новые чувства. Вы их мастерски изображаете. И вы убеждаете всех нас в том, что нет чувства смерти, есть только чувство жизни.
Наступила пауза. И как раз в этот момент вошла пожилая аккуратная женщина еще не вымершей к началу 1930-х годов профессии — домработница. Она внесла большое блюдо с горячим и источающим умопомрачительный аромат мясным пирогом. Это был обещанный кулинарный сюрприз.
Глава тридцать девятая
ЛУНАЧАРСКИЙ И ЗАРУБЕЖНАЯ КУЛЬТУРА
Луначарский-критик посвящает много творческого внимания проблемам современной культуры Запада. Он пишет письма из Италии («Философские поэмы в красках и мраморе» (газета «Киевская мысль», 1909–1910) — очерки о древнеримском искусстве и об искусстве итальянского Возрождения; «Парижские письма» (журнал «Театр и искусство», 1911–1915), описывающие художественную жизнь французской столицы. Эти и другие подобные работы свидетельствуют о знании общеевропейской культуры и о желании ее по-новому осмыслить. В 1918 году Луначарский пишет предисловие к монографии К. И. Жуковского об американском поэте Уитмене, переводит с французского «Письмо к русским революционерам» Р. Роллана. Его перо описывает особенности и идейную антикапиталистическую направленность творчества А. Франса, Р. Роллана, Б. Шоу, М. Метерлинка, Р. Бракко, С. Бенелли. Он утверждает высокое значение поэзии У. Уитмена и Э. Верхарна за ее «…широкочеловеческий, завоевательный и коллективистский оптимизм…». Луначарский, как метко его назвал Р. Роллан, действительно «был всеми уважаемым послом советской мысли и искусства» за рубежом.