Владимир Алпатов - Языковеды, востоковеды, историки
Еще он любил классифицировать все, что можно. И любовь его к матрицам и деревьям вытекала также и из его стремления все упорядочить и схематизировать. Уже на первом или втором занятии он начал нам излагать компонентную структуру имен родства. И мы записывали за ним, что слово отец имеет признаки «мужской пол, родитель, прямое родство, первое поколение», а в слове мать появляется признак «женский пол», тогда как три других признака те же самые. Тут все было понятно, но оставалось неясным, зачем столь очевидные утверждения излагать в такой наукообразной форме. Затем Тимофей Петрович перешел к зоологической классификации и целое занятие излагал систематику Линнея, приписывая каждому классу особую комбинацию цифр. Мы записывали все вслед за профессором, пытаясь понять, какое это имеет отношение к лингвистике. А он выписывал на доске разделение рыб на двоякодышащие, кистеперые, лучеперые и т. д., почему-то решив для удобства классификации отнести к рыбам и китов, что шокировало первокурсников, еще не забывших учебник зоологии. Во втором семестре большая часть курса фонологии была посвящена столь же детальному выписыванию на доске дифференциальных признаков фонем в разных видах записи.
И на любом занятии профессор ошарашивал студентов своими фразами, не вполне соответствовавшими званию. На каждом курсе, где он читал, студенты начинали заводить специальные тетрадки для записи перлов, затем переходивших в студенческий фольклор. Что-то я слышал сам, что-то запомнилось из тетрадок.
На одном занятии Ломтев, любивший все записывать красивым почерком на доске, выписал фразу, где имелось слово дерзский. Студенты стали поправлять, а профессор заявил: «Ну, а как же тогда французский?». В другой раз он произнес слово юдоль с ударением на первом слоге, кто-то из студентов поправил, при этом выяснилось, что значение слова профессору неизвестно. Он упорно называл персов перцами и спокойно мог сказать: «Давайте сделаем этот квадрат подлиннее». Часто он не замечал двусмысленности своих высказываний. Помню его рассуждения о двоичности знака: «Просто выстрел на улице ничего не означает, а вот выстрел стартера значим, потому что противопоставлен его отсутствию». Некоторые студенты думали тогда и позже, что Ломтев говорил так нарочно, показывая большое чувство юмора. Но скорее причиной был недостаток культуры.
Часто возникал вопрос: достаточно ли понимает Тимофей Петрович то, что читает студентам? Особенно это я почувствовал несколько позже, когда он нам уже не читал свой курс. На факультете (за пределами нашего отделения) решили устроить дискуссию по поводу трансформационных грамматик Н. Хомского, уже перевернувших мировое языкознание, но еще не слишком известных у нас.
Впечатление от дискуссии оказалось тяжелым. Противники Хомского во главе с Р. А. Будаговым излагали свои консервативные идеи хотя бы складно и интеллигентным языком. Защитники же трансформационных грамматик во главе с Тимофеем Петровичем откровенно «плавали», сам Ломтев больше всех. Долго и нудно он рассуждал о том, что суть идей Хомского в том, что они помогают для «введения терминов в теорию»; что это такое, понять было трудно. После выступления на него набросились справа и слева. Преподаватель А. Г. Волков, инвалид войны, кинулся на него, тряся костылем. Ломтев пытался защититься, апеллируя к авторитету академика Л. В. Щербы; Волков закричал: «Щерба так не говорил». В ответ на еще какие-то слова Ломтева Волков заявил: «Невежество – не аргумент». Авторитет Тимофея Петровича на факультете явно не был высок, а провал защитников новых методов (кафедра структурной и прикладной лингвистики промолчала) оказался полным.
Общее мнение о Ломтеве было сходным. Учась на первом курсе, я еще дополнительно занимался английским языком с преподавательницей, раньше работавшей на филологическом факультете. Когда я ей рассказал о лекциях Ломтева, она сказала: He is a fool.
Полностью с ней все-таки соглашаться не хотелось: что-то все же в Ломтеве привлекало, хотя бы сама направленность поисков и увлеченность. Но с духом кафедры, с которым мы постепенно знакомились, он плохо увязывался. Он не работал на кафедре, оставаясь на кафедре русского языка, и не было понятно, почему он читает у нас. Это стало нам ясным позже. Отделение и кафедра были центрами не только новых научных методов, но и (что уже становилось типичным) некоторого вольнодумства. Открытого политического противостояния тогда еще не было, но преподаватели, а вслед за ними большинство студентов (я к ним не принадлежал) заметно обособлялись не только от научных, но и от общественных мероприятий «традиционной» части факультета. Член партии на всю кафедру и состоявшую при ней лабораторию был тогда один, и тот фотограф. Но Ломтев, незадолго перед этим секретарь факультетского партбюро, открыто показывал расположенность к кафедре структурной и прикладной лингвистики, и ввиду своей научной позиции, и, вероятно, в пику своим коллегам. Кафедре же был нужен покровитель.
Помню встречу первокурсников со студентами самого старшего тогда курса, из которых ведущей беседы была А. Раскина. Они хотели нам помочь советами, а для этого откровенно поговорить. Речь заходила о разных преподавателях, и видно было, как обе стороны избегают упоминать фамилию Ломтева. Наконец, одна наша студентка не выдержала и задала вопрос о нем прямо в лоб. Старшекурсники растерялись и постарались перевести разговор на другую тему: говорить плохо о профессоре было неудобно, а хорошего сказать было нечего. А во втором семестре в поведении Тимофея Петровича стала ощущаться нервозность: видимо, его отношения с кафедрой ухудшались.
Мы были последними студентами Ломтева на отделении структурной и прикладной лингвистики. Когда мы пришли на второй курс, он целиком вернулся на русское отделение. Курс «Современный русский язык» продолжила молодая преподавательница, пропустившая предыдущий год из-за рождения ребенка. Она читала по-другому, чем Тимофей Петрович; и она, и другие преподаватели просто не вспоминали о том, что его курс был. Но тематика курсов, конечно, пересекалась, и тень Ломтева продолжала появляться. Помню, как сменившая его преподавательница на одном из первых занятий рассказывала о выделении дифференциальных компонентов значения в концепции знаменитого датского лингвиста Луи Ельмслева. Опять «мужской пол», «первое поколение» и др. И после занятия студентка Таня Тихомирова (впоследствии профессор МГИМО Т. М. Гуревич) воскликнула: «Да это же Ломтев!». И с ней согласились. Сама идея выработки строгого научного языка для описания вроде бы простых и понятных явлений (которые на самом деле могут и не быть такими), абсолютно необходимая для науки, начинала ассоциироваться с Тимофеем Петровичем и вызывать сомнения. И это, наряду с господством математики, возможно, стало одной из причин того, что и среди тех из нас, кто кончил университет, лингвистами стали не все.
