Сборник - «С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях
Это два существа совершенно различные, сближающиеся только в двух точках: инстинктуальной сметливости ума и беспечном презрении опасности. Но и в этом они не плотно соприкасаются. Француз лучше схватывает собственно идею, ловчее ею управляет, искуснее украшает ее, более извлекает из нее остроумных выводов. Но, с другой стороны, он легко ослепляется яркостью самых блестящих предположений своих, увлекается своей склонностью к утопиям, блуждает в отвлеченных подробностях и часто пренебрегает практическими выводами или простирает далеко за надлежащие пределы логические следствия первых оснований своих. Русский, напротив, употребляет рассудок свой иначе. Горизонт его теснее, но взгляд более верен; он менее вещей усматривает вдруг, но лучше и яснее видит цель, которую хочет достигнуть. Воображение его не открывает перед ним всех принадлежностей предмета, но ум его более упорствует в основном начале, особливо же лучше умеет оценить систему выгод или действий, чем отвлечений или причин.
Дайте обеим нациям развить какую-нибудь идею, какое-нибудь происшествие, и вы увидите, что французская отработка разовьется прекрасными листьями, великолепными цветами, но сомневаюсь, чтобы сбор плодов превзошел или даже сравнялся с тем, какой при тех же условиях сумеет получить русский. В отношении к храбрости воинственные добродетели обеих наций более сходны, но тем не менее различествуют между собой. Русский более твердыня, француз более удал; однако ж и тот и другой доказали, что когда они находятся под начальством искусного полководца, то эти качества в них не так исключительны, чтобы они не могли с успехом и славой перейти из одного в другое. Впрочем, между обеими нациями не существует никакого тождества; самые недостатки их существенно различны.
Главный недостаток русского есть беспечность, элемент бесплодный, действие которого уничтожает у нас нередко усилия ума, возвращая способности наши к жизни только при температуре крайней необходимости. Главный недостаток француза, напротив, есть бурная деятельность, беспрерывно увлекающая его в преувеличение. Что может быть общего между этими двумя организациями, из которых одна, тревожная, пламенная, пускает беспрерывно во весь опор все соотечественные суетности по пути к успеху, а другая, сосредоточенная, терпеливая, возвращается к жизни, силе и движению только повторенными ударами крайней нужды?
Все это было обсуждаемо осторожно, с большей или меньшей силой, и доставило пищу разговору очень оживленному, который принял наконец оборот, исполненный радушия и вежливости. Один из офицеров рассказал мне, что, возвращаясь во время заключения Тильзитского мира к армии, он встретил в каком-то немецком трактире множество французских солдат, которые шли назад, во Францию. Он спрашивал у них об армии и, между прочим, о храбрости русских. «О-о! – сказал один старый французский гренадер. – Знайте, государь мой, что когда сто французских гренадер и сто русских встретятся между собою, так только живые ступают по телам убитых!» Это был благородный и откровенный шаг к сближению. Я отвечал известным анекдотом о князе Багратионе, который, защищая один из бородинских редутов, до такой степени был восторжен неустрашимостью нападающей колонны, что ударил в ладоши и прокричал «браво!» неприятелям, сорвавшим его позицию. Этот обмен вежливостей очень расположил к нам французов. Но не дóлжно было пытаться говорить им о других нациях, воевавших с ними, – здесь их предубеждение превосходило все границы умеренности. В глазах их австриец только нетерпеливо желал воспользоваться развалинами их военной фортуны; пруссак – только возмутившийся побежденный, которого дóлжно наказать; англичанин – существо вероломное и ненавистное по превосходству. Все эти восклицания оканчивались сожалением об отступлении от того, что французы называли Эрфуртской политикой. «Если бы, – говорили они, – оба императора остались друзьями, то они разделили бы между собой весь мир». – «Но, – прибавили некоторые вполголоса, – и весь мир был тесен для Наполеона». Это было самое смелое слово, какое только они произнесли передо мной.
В эту минуту в гостиной произошло чрезвычайное движение, причиненное появлением Наполеонова адъютанта, генерал-лейтенанта Александра де Жирардена. Все почувствовали как бы предвкусив присутствия великого человека, у всех лица сделались более важные, и каждый, кто за минуту пред тем подписал бы in petto[80] отдельный мир, принял гордую, воинственную осанку. Разговор превратился в шепот на ушко, и те, которые было подошли ко мне, удалились, потерялись в толпе. Было уже около 11 часов вечера. Пошли обедать. Мне пришлось сидеть возле г[осподина] Жирардена, и мы тотчас узнали друг друга, ибо виделись и долго разговаривали в 1812 году в Вильне, у князя Невшательского. Г[осподин] Жирарден – человек очень умный и выражается с необыкновенной свободой и чрезвычайным обилием. Но положение его было так неловко, что он напрасно усиливался стать в отпор несчастию. Обстоятельства были до крайности суровы, и ум не мог ничего сделать там, где самый гений Наполеона был поражен бессилием.
Поручение, которое г[осподин] Жирарден долженствовал выполнить, было очень сложно и состояло в намеках и угрозах, в средствах, основанных на клевете и преувеличении. Так, возвещал он вместе и о мире, и о войне; о мире, будто бы уже заключенном с Австрией, и об упорной войне с остальными европейскими державами, которые не согласятся к этому воображаемому миру; так, он мечтал попеременно то остановить союзников переговорами, то выгнать их открытой силой из всех позиций, которых прежде удержать Наполеон не мог. С одной стороны, г[осподин] Жирарден должен был ободрять граждан к тому, чтобы они защищали свои дома, своих жен и детей, а с другой – ему отдан был словесный приказ взорвать Гренельский пороховой магазин и в одних общих развалинах погрести и врагов и друзей, столицу со всеми ее сокровищами, памятниками и бесчисленным умным народонаселением.
Долго сомневались в истине этого варварского приказа. К несчастью, я могу засвидетельствовать о действительном существовании его. Впоследствии я был очень коротко знаком с полковником Лескуром, тем самым, который с благородной твердостью отказался от повиновения г[осподину] Жирардену, пока не получит на письме от государя своего несомненного и положительного повеления. Итак, нельзя отрицать факта, свидетельствуемого самой явностью доверенностей, которые делались тогда. Фитиль, при помощи которого должно было совершиться бедствие, еще, так сказать, горел в великодушных руках Лескура, когда я известился о всех подробностях этого неудавшегося предприятия.
