Виктор Афанасьев - Рылеев
В это время послышались возгласы «ура!» — это с Невы шли лейб-гренадеры, а с Галерной — моряки. Митрополиты бросились бежать, карета их осталась возле Невы, там была свалка — лейб-гренадеры пробивались сквозь заслон.
Трубецкого все не было.
И Рылеев не выдержал: он бросился за угол Сената, па Английскую набережную — в дом Лавалей, где жил Трубецкой. Окна кабинета Трубецкого выходят на Неву — ему видно, должно быть, что через Неву перешли лейб-гренадеры, что на мосту стоит Финляндский полк; не может он не слышать — это ведь в двух шагах! — выстрелов, шума, криков… Оказалось, что Трубецкого нет дома…
Рылеев вернулся на площадь.
Нет, не время еще быть простым солдатом, — нужно делать распоряжения. У восставших нет кавалерии. Может быть, отказ Михаила Пущина — временная, минутная слабость? Может быть, он все-таки решится и приведет своих коннопионеров?
«Несмотря на высказанное мною накануне дня присяги, — говорит в своих записках М. Пущин, — Рылеев, не знаю почему, все еще полагал, что я с эскадроном приму участие в восстании, и пока мы ожидали начальника дивизии, который должен был приводить нас к присяге, послал ко мне сперва генерального штаба офицера Палицына, что Московский полк на Сенатской площади, потом Коновницына, что туда же прибыл Лейб-гвардии гренадерский и Гвардейский экипаж».
Тем временем коннопионеры были приведены к присяге и отправлены на Сенатскую площадь, но уже против восставших.
Михаил Пущин от волнения почувствовал себя дурно, сказался больным и остался дома — все-таки не хотел он вести эскадрон против хотя бы брата Ивана, находившегося вместе с Рылеевым среди мятежных войск.
Наконец Рылеев сам бросился на квартиру к Пущину. Тот лежал в постели.
— Присягнули ли вы? — спросил Рылеев.
— Да, — отвечал мнимый больной слабым голосом.
— Вы не исполнили принятых на себя обязательств, — сказал Рылеев. — Объявляю вам, что от этого почти все потеряно.
Рылеев много раз покидал площадь, пробирался сквозь окружающие ее войска и толпы народа и потом возвращался назад.
Невозможно в точности проследить, где он побывал в течение того времени, когда восставшие войска находились на площади.
Розен пишет, что «Рылеев как угорелый бросался во все казармы, ко всем караулам, чтобы набрать больше материальной силы, и возвращался назад с пустыми руками… Он деятельнее всех других собирал силы со всех сторон… искал отдельных лиц… Он только не мог принять начальства над войском, не полагаясь на свое умение распоряжаться, и еще накануне избрал для себя обязанность рядового».
Около трех часов дня прибыли на Сенатскую площадь еще 900 лейб-гренадеров — под командой поручика Панова — они пробились сквозь заграждение правительственных войск и выстроились колонной к атаке ближе к Неве. За ними следом появилась артиллерия — 36 орудий. Четыре из них были выдвинуты против восставших — одно от Конногвардейского манежа и три со стороны Адмиралтейского бульвара.
Около десяти конных атак предшествовало выстрелам картечью (шесть атак Конной гвардии генерала А.Ф. Орлова и атаки Кавалергардского и Коннопионерного полков).
Рылеев не мог этого не видеть.
Возвращаясь к площади после трех часов дня, он уже не смог пробраться к своим. Он был, очевидно, в толпе народа, когда раздались орудийные залпы. Он видел страшное действие картечи…
Он почти уверен был, что Бестужевы, Пущин, Кюхельбекер, Корнилович и другие его соратники погибли, — площадь была устлана трупами, восставшие в беспорядке отступали на лед Невы, по Английской набережной, по Галерной улице, — но и там настигала их картечь. Рылееву казалось, что и сам он убит, растерзан, втоптан в кровавый снег…
Потом Рылеев узнал, что ни один из бывших под огнем тридцати декабристов не был ни убит, ни даже ранен. У Пущина шуба оказалась во многих местах пробитой картечью, но сам он не был даже оцарапан. Словно кто-то отводил от них пули…
Все они были как бы сохранены судьбой не только для будущих страданий — в крепостях, на следствии, в Сибири, на Кавказе, но и для того огромного и благотворного влияния на русское общество, которое они оказывали — каждый — до самой своей смерти.
Пока Рылеев добрался до дома — а идти было совсем недалеко, — его несколько раз сбивали с ног бегущие мужики и солдаты; он падал в грязный снег, поднимался и шел дальше. Дома жена посмотрела в его искаженное душевной мукой лицо и залилась слезами. Он, не сняв грязной и порванной шубы, стал ходить по комнате взад и вперед. У столика, возле окна, на своем обычном месте, уже сидел Каховский, усталый, но с довольно невозмутимым видом.
Вскоре появился Штейнгель. Пришли Пущин и Ор-жицкий. Каховский начал рассказывать о своих действиях: как он разговаривал с митрополитом, стрелял в Милорадовича и Стюрлера, как ранил кинжалом свитского офицера. Он вынул кинжал и протянул Штейнгелю: «Вы спасетесь, а мы погибнем, возьмите на память обо мне этот кинжал». Штейнгель взял кинжал и поцеловал Каховского.
Пущин рассказал, как все побежали от картечи, как его в Галерной втолнули в какую-то лавочку. «Я упал, — сказал он, — и сам не понимаю, как меня не убили».
Около семи часов вошел Батеньков с вопросом: «Ну что?» Тогда Пущин, «возвысив голос и подняв руки, с тоном сильной укоризны» (как пишет Штейнгель) перебил его:
— Ну что вы, подполковник, вы-то что?! Батеньков, ничего не ответив, исчез.
— Делать нечего, — сказал Пущин. — Пойти скорее домой, по крайней мере, успокоить своих, что я жив еще.
Среди разговора Рылеев обратился к Оржицкому с просьбой съездить в Киев, отыскать Сергея Муравьева-Апостола и сказать ему, что они полагали нужным действовать, но что все пропало, так как им изменили Якубович и Трубецкой.
«Тронутый его положением, — пишет Оржицкий, — обещал ему не оставить его семейства».
Рылеев поминутно заходил к жене. Возвращался — перебирал свои бумаги, многие рвал и бросал в огонь камина. Часть бумаг сложил в папку и тщательно перевязал ее.
Спросил — не видел ли кто Александра Бестужева, не убит ли он. Что-то домой не возвращается…
Около восьми вечера зашел Булгарин. Не слушая его разговоров (Булгарин начал было что-то говорить о «пяти ранах» Милорадовича), Рылеев взял папку и вышел в переднюю; Булгарин последовал за ним.
— Тебе здесь не место, — сказал Рылеев. — Ты будешь жив, ступай домой! Я погиб! Прощай! Не оставляй жены моей и ребенка.
Рылеев протянул Булгарину папку с просьбой сохранить ее. В ней были неизданные стихи («На смерть Чернова» и другие).
В это время в Зимнем дворце был допрошен взятый прямо на Сенатской площади Сутгоф. Сутгоф назвал Рылеева, Одоевского и Александра Бестужева.
