Антон Бринский - По ту сторону фронта
— Откуда ты знаешь?.. А может быть, на Берлин?..
Грозный гул советских самолетов тяжело плыл на запад.
И в кабинах самолетов сидели, наверно, такие же вот ребята, как Тамуров, Кузнецов, Дмитриев. Если бы они знали, что мы стоим в лесу, и сбросили бы нам пачку советских газет! Как хочется посмотреть свежую «Правду»! Ведь она нас учила и растила… Теперь номер месячной давности бережно развертываешь и читаешь в нем все, даже объявления, ведь и в них жизнь, советская жизнь! Но летчики могли бы принести нам не только газеты. Сколько взрывчатки они могли бы уступить нам. Хорошая бомба весит полтонны. А для нас полтонны взрывчатки — больше пятидесяти взорванных поездов, ведь мы никогда не промахнемся…
Гул самолетов давно затих на западе, а мы все еще смотрели им вслед. Нехотя, поодиночке, возвращались в землянку. Анищенко потянулся было к баяну, но я остановил его:
— Хватит! Отбой!
Будничный день партизанского лагеря кончился.
В землянке темно и тихо. К молодым людям, уставшим за день, сон приходит сразу. А мне не спится. Я прислушиваюсь к ровному дыханию соседей, к чьему-то храпу, к тому, как Каплун ворочается во сне, как Черный шепотом рассказывает что-то Караваеву, — прислушиваюсь, а сам думаю о своем. О людях. О деле. Взрывчатые вещества на исходе. Где будем доставать? В прошлом месяце удалось найти у крестьян килограммов семьдесят толу. Они его прятали и отдали нам… А теперь где возьмешь?..
По какой-то странной ассоциации от взрывчатки и от крестьян, которые ее прячут, мысль моя переходит к Гуляку. Ясно представляется одинокая могила, и он сидит над ней, опустив обнаженную голову. Все у тебя было, Иван, — и нет ничего. Растил, заботился — и остался круглым сиротой. Слышишь ли ты голоса из-под этого холмика, покрытого бурой осенней травой, голоса, взывающие о мести?.. Слышишь, Иван?
А моя собственная семья, где она? Что с ней? Кто остался жив? Ведь эвакуировались под обстрелом, и я даже не знаю, как эвакуировались. Я с первых часов войны вступил в бой и не прекращаю его до сих пор… А они уехали. Я не успел взглянуть на них, не успел поцеловать на прощанье. Но как живо я вижу их! Вот Валя и Тома танцуют на сцене ДКА. Вот Нюся запевает: «Дывлюсь я на небо»… Вот сынишка Толя семенит вслед за строем нашей части, возвращающейся из столовой, а с ним рядом, виляя хвостом, бежит большая овчарка…
Увижу ли я их когда-нибудь?.. Воспоминания о доме нахлынули на меня, и желание быть сейчас с ними — в семье — становится почти неодолимым. Неужели я так и не засну?..
Стараюсь отогнать от себя все мысли, но едва закрываю глаза, как уже новые видения встают передо мной. Едкий дым клубится над Волей, Выгонощей, Рудой. Только головни остались от деревень. В Колках синим и зеленоватым огоньком горят человеческие трупы. Глухой голос замученных женщин, стариков и детей звучит из могил. Он зовет, он ведет, он приказывает. И вот Гончарук подползает к железнодорожному полотну… Задорожный тащит мину… Гальченко и Цымбал снимают часового у склада… Зубков зажигает подбитую машину…
Друзья мои, друзья на всю жизнь и на смерть! Трудные перед нами лежат дороги. Многие из нас уже нет. Мы их не увидим, и они не увидят победы, за которую умерли, в которую твердо и свято верили.
Не увидит победу Криворучко — черноглазый веселый киевлянин, любимец всего отряда. Ровесник Октября и комсомолец, он имел на своем счету семь эшелонов и двенадцать гитлеровцев, убитых в засадах, — и все не мог успокоиться: «Я еще мало сделал, дайте мне еще пару рапид».
Нет в живых и лейтенанта Садовского, днепропетровского коммуниста, конструктора наших самодельных мин, отдавшего жизнь за Родину, подрывая шестой по счету эшелон.
Нет и комсомольца Мирового — скромного и твердого белоруса, упорно дравшегося с захватчиками в Люблинских лесах, в Беловежской пуще и нашедшего себе геройскую смерть под Барановичами при выполнении одного из заданий.
Многих нет. Где они похоронены?.. В лесах, в безымянных могилах. Крестьяне соседних деревень не дают осыпаться могильным холмикам, девушки приносят к ним цветы. Они знают, за что погиб герой, но не знают, кто он. И среди дорогих могил, может быть, самая дорогая — могила неизвестного солдата…
Прощай, Выгоновское озеро!
Становилось холоднее. По утрам заморозки, звонкий ледок на лужах, седина инея на траве. Днем солнце, но уже низкое и бледное, негреющее, по-осеннему холодное. Приближалась зима… И вместе с зимой новые наступали заботы. Летом мы можем жить в лесу без больших запасов. Никакая облава, никакая блокада не уморит нас голодом. А зимой куда пойдешь? Что найдешь на пустых занесенных снегом полях? Надо было организовывать вспомогательные базы: на больших сравнительно расстояниях разбросать в укромных местах значительные запасы продовольствия, чтобы, покинув свой лагерь, мы могли маневрировать, скрываться в лесу, не показываться в населенных пунктах и не прекращать работу. В прошлом году, по указаниям Григория Матвеевича, мы создавали такие базы, и они оправдали себя. Второй Ковалевичский отряд возник на основе такой базы. Из Липовца и Московской Горы — стоило только сообщить туда — в любое время доставляли нам продовольствие. Такие же базы были в Симоновичах, в Стаичевке и т. д.
Вот и теперь я выделил две большие группы под руководством старшего лейтенанта Сивухи и политрука Попкова. В глухих местах они строили землянки, копали колодцы, запасали продукты. Захватили сорок восемь мешков гречи, заготовленной немцами, припасли ручные кустарные крупорушки (жёрно, как здесь называют), забирали свиней в немецких имениях и солили в бочках свинину. За счет немцев запасли также картошки и меду.
Базы были разбросаны километрах в пятнадцати от лагеря: около Гуты, около Хатыничей, в болотах западнее Заболотья. А одна находилась километрах в пятидесяти к юго-востоку, недалеко от деревни Богдановка.
Теперь пускай приходит зима: наших запасов, по самым скромным подсчетам, хватит человек на триста на целый месяц.
* * *С нетерпением ожидали мы Октябрьскую годовщину. Чем-то порадует Большая земля к празднику? Положение на фронтах было все еще очень серьезное. Правда, от Москвы немцев отогнали, но блокада Ленинграда продолжалась, жестокие бои шли в Сталинграде и в Моздоке. И никакого второго фронта, кроме нашего партизанского, не было и в помине. Много у нас говорили по этому поводу, много спорили, надеясь, что к празднику Красная Армия перейдет в наступление.
Шестого ноября на базе оставалось человек пятьдесят. После ужина все собрались в нашу землянку. Радиостанцию перенесли сюда же. Кроме висячих ламп, зажгли самодельные каганцы, в которых горел бараний жир. Они здорово коптили, но зато было светло. Несмотря на протесты Золочевского, ворчавшего на то, что у нас и так: не хватает питания для рации, я разрешил провести что-то вроде праздничного радиовечера: пусть ребята отдыхают, слушая московские передачи. Они заработали право на это. Обязательство, взятое нами, перевыполнено: вместо пятидесяти мы взорвали пятьдесят четыре эшелона, о чем и сообщили на Центральную базу. Да на задании была еще группа Парахина с двумя рапидами. Мы знали, что она не сидела сложа руки, ее уже видели в Залужье возвращающуюся. Но добраться до лагеря вовремя она не успела, и ее эшелоны не вошли в нашу предпраздничную сводку.
