Сергей Михеенков - В донесениях не сообщалось... Жизнь и смерть солдата Великой Отечественной. 1941–1945
Что делать? Во рту у меня сразу пересохло.
Надел каску. Вынул пистолет. Пошел. Потом пополз. Дополз, помню, до загородки какой-то – низенький плетень… Солдаты вверенного мне взвода лежат рядом. Кто где. Лежат постреливают. Кто окапывается, кто уже окопался. Противник бьет из пулеметов – головы не поднять. Кричу: «Взвод! Я новый ваш командир! Слушай мою команду! В атаку! Вперед!» Ни хрена никто не встает и команду мою не слушает. Взвод разбросан. Залегли там, где немцы их прижали. Лежат. Попробуй подними их на пулеметы! Некоторые, смотрю, еще быстрее лопатками заработали – окапываются. Народ-то, видать, бывалый. Поняли, что дело – дрянь. Опять кричу: «В атаку! Вперед!» Лежат. Что ж делать? Комбат, видимо, за моими действиями в бинокль наблюдает, материт: мол, какой ты к черту минометчик, если пехоту в атаку поднять не можешь?..
Неподалеку лежит сержант. Видимо, он до меня и командовал людьми. Перевалился на спину, кричит мне: «Лейтенант! Какая к черту атака? Положат всех! Окапывайся! А там видно будет!» Так, думаю, ребята, точно, бывалые. Но с назначением мне все же не повезло. И с комбатом тоже.
А немцы меня, видимо, уже заметили: ага, появился офицер, пытается поднять людей в атаку…
Справа от меня, шагах в десяти, заработал станковый пулемет. Да, хреновая у меня позиция, за «максимом» немцы всегда охотятся. Смотрю, и правда, мина взвыла, ударила – перелет. Вторая – недолет. Ну, думаю, третья уже моя, милая. Сам минометчик, знаю: бьет по прямой и сейчас третьей накроет, это ему ничего не стоит. Так и случилось. Я даже взрыва не услышал. Ни мину свою, ни снарядный разрыв, ни пулю никогда не услышишь… Только почувствовал удар в грудь. Твою мать!.. А тяжело-тяжело стало дышать. Ну, думаю, все, конец. А август месяц был. 14 августа. Жалко, думаю, умирать. Эх, жалко!.. И не пожил еще как следует. И все, что у меня в жизни моей было, так сразу перед глазами и прокрутилось: мать, отец, Ольговка наша, школа, Ася… Дышу часто, задыхаюсь. Кровью заливает. Лежу. Сознания не теряю. Собрал силы, крикнул: «Санитары есть?» – «Есть! – слышу. – Что, задело? Ползи сюда!» – «Ах ты, твою-то мать-перемать! – Тут у меня откуда-то силы появились. – А ну-ка, быстро сюда!»
Подполз санитар. Разрезал на мне гимнастерку. Осколок пропахал прямо под сердцем, по ребрам. Погодя подполз и второй санитар. Бинтуют меня и переговариваются: «Второго взводного за один день…» Перевязали. «Ну, лейтенант, поползешь?» Я попробовал ногой, а нога не слушается. Оказывается, и в ногу ранило. Сквозное. Так и просадил осколок мою ногу повыше колена.
Потащили меня по вспаханному полю на плащ-палатке. Один санитар за один край плащ-палатки, другой – за другой. Вытащили к опушке леса. Сказали: «Полежи, лейтенант. Сейчас сходим за носилками». Я им: «Ребята, только не бросайте. Если немцы нажмут, я один не смогу уйти». Сколько народу так, ранеными, в плен попадало! Правда, не бросили. Вскоре принесли носилки и доставили меня в передовой госпиталь. Там мне разрезали одежду, сняли бинты, прочистили раны. На следующий день – на эвакуацию, в тыл.
Повезли куда-то под Сухиничи. В деревню. Лежали мы в сарае. Лето жаркое стояло. Ночи теплые. Так что ничего, и в сарае было хорошо.
Через два дня нога моя стала краснеть. Поднялась температура. Ну, думаю, все, конец мне – гангрена. Что такое гангрена, я уже знал – видел, как в Калуге молодым ребятам, моим ровесникам, руки-ноги отнимали. А моя рана высоко, резать ногу уже некуда. Врач осмотрел, приказал медсестре почаще, через каждый час, делать перевязку и обрабатывать рану. Она делала все, как приказал врач. Смотрю, температура стала спадать. Краснота сошла.
Спасли они меня, наши врачи. Там, возле станции, – санитары. Тут – врачи.
А вскоре привезли меня опять в Калугу.
– Госпиталь тогда располагался в здании возле парка. После войны там был обком партии, а сейчас Бауманский университет.
Лежу в санпропускнике и думаю: когда ж моя очередь подойдет? А раненых много! Везут и везут с передовой. Наступление! Крови много! Глядь! – идет знакомая девушка! Медсестра. Землячка из Ольговки. В одной школе учились. Гуляли вместе. После второго ранения я заехал домой, в Ольговку, к родителям. Надо было ехать на Сухиничи, к фронту. Я и отпросился у старшего команды: «Разреши забежать домой. Тут мне недалеко. К поезду приду». Он и отпустил меня. Повидался я с родителями. Попрощался. А Ася меня до поезда пошла проводить. Помню, полетели немецкие самолеты: они пролетали каждый вечер, в 22.45, на Москву. На бомбежку. А поезд отходил в одиннадцать. Как раз успели. Только вот поцеловать я ее не успел – поезд уже отправлялся.
Увидела она меня в санпропускнике, подбежала: «Ой, как быстро ты вернулся!»
Да, вернулся вот…
Стала меня собирать. И без очереди – на операционный стол. Хирург, молодая такая женщина, лет двадцати семи, симпатичная. Раз-раз. Здесь обработала, там. И говорит: «Счастливейшее ранение!» Это она о моей ране в ноге. «Еще бы чуть-чуть – и перебило бы крупный сосуд. Ты бы, лейтенант, истек кровью».
Я у них пролежал долго. Выписали меня из госпиталя ограниченно годным к военной службе первой категории. Но куда там! Опять попал на фронт, да в самое пекло!
– Подругу мою калужскую, как я уже говорил, звали Асей. Она еще жива. Живет в Ворсине. Болеет.
Ася ко мне иногда приходила в палату. Навещала. Я ей раз и говорю: «Слушай, я тебе письмо написал, когда на фронт ехал. Осталось оно в полевой сумке. Когда ранило под Жиздрой, потерял я и сумку, и письмо». – «А что ты там написал?» – спрашивает. «Да так, ничего особенного», – говорю. А самому стыдно. Я ей в том письме в любви объяснялся. На фронт же ехал, знал, что могу и не вернуться. Ну и разобрало меня. А встречались мы так… Не целовались даже ни разу. Но другой-то девушки у меня и не было. Не успел еще влюбиться, школу только недавно закончил.
И ты что думаешь?! Через день или два Ася заходит ко мне в палату и достает из кармана треугольничек: «Твое письмо?» Ох, что я тогда пережил! Я ж в то время малый был стеснительный, хоть и лейтенант.
К моему письму было приложено другое, небольшое. В нем написано: мол, мы видели кровь вашего друга, видели пробитую каску, и, по всей вероятности, друг ваш убит… И описано место, где все это произошло.
После боя солдаты, видать, нашли мою полевую сумку, а в ней письмо с адресом. Вот и прислали по назначению. А письмо свое я как раз перед боем закончил. Два дня писал, мучился. Почтальону отдать не успел.
Вот молодцы ребята! Фронтовики. Сердечные люди. Кто под пулями побывал, тот знает, как все это дорого человеку. Письмо не выбросили. Отправили по адресу. Фронтовики, братики мои. Сколько лет уже прошло, а помню…
– А друга своего, алтайца, земляка Мякшина, я потерял на Днепре.
