Мария Куприна-Иорданская - Годы молодости
Глава IX
Пробелы памяти Куприна.
Пробелы в памяти А. И. Куприна удивляли меня давно.
В 1902 году я рассказала Александру Ивановичу кошмарный сон, который до замужества мучил меня от времени до времени. Будто я нахожусь в пустой квартире. Бегу из одной комнаты в другую. Комнат впереди много, и все они заперты. Мне нужно успеть открыть дверь, вытащить ключ и запереть ее с другой стороны: кто-то преследует меня, и расстояние между нами все уменьшается. Еще одна последняя комната, и «он» меня настигнет. У меня нет больше сил, и я в ужасе просыпаюсь.
Этот сон Александр Иванович вставил в рассказ «На покое». Рассказ отослал в «Русское богатство», а 23 сентября 1902 года обратился с письмом к Н. К. Михайловскому: «Я думаю кое-что в рассказе урезать… а иные места надо переделать; так, например, в последней главе сон старого актера; мне кажется, я бессознательно кого-то в ней повторил, кого именно — вспомнить не могу, но это меня беспокоит»{147}.
А. И. Куприн познакомился с Л. Н. Толстым 25 июня 1902 года на пароходе «Св. Николай». Видеть Толстого вторично в Крыму весной 1905 года, как пишет Александр Иванович в своих воспоминаниях{148}, он не мог, так как всю весну и лето 1905 года, до августа, когда уехали в Балаклаву, мы жили на даче близ станции Сиверская.
В декабре 1902 года Куприн писал А. П. Чехову: «…Кстати, я познакомился с Горьким — он у нас обедал вместе с Пятницким. Знаете, в нем есть что-то аскетическое, суровое, проповедническое. Все рассказывает о молоканах, о духоборах, о сормовских и ростовских беспорядках, о раскольниках и т. д….»{149}
Никаких разговоров у нас за обедом о молоканах, духоборах, беспорядках в Сормове и Ростове, о раскольниках — не было. Говорили только на литературные темы — о преобразовании «Знания» в крупное издательство, о появившихся в печати литературных произведениях, о новых научных исследованиях, о пьесе Горького «На дне».
В феврале 1902 года Куприн писал из Петербурга Л. И. Елпатьевской: «….Сняли две комнаты у каких-то „столяров по Марксу“ (синие блузы, бледные интеллигентные лица, волосы ежиком и добрые, честные мозолистые руки)…»{150}
Александр Иванович нанял небольшую комнату у столяра-краснодеревца. Наш хозяин — одинокий старик лет шестидесяти — днем был занят в какой-то мастерской, в свободное время дома ремонтировал старинную мебель или делал на заказ шкатулки, рамки, киоты.
Через неделю после похорон А. А. Давыдовой, 2 марта 1902 года, Куприн писал Л. И. Елпатьевской: «…Вы знаете, как я Вам во всем верю, даже в мелочах — поэтому настаиваю на вызове сюда Коки. И он здесь будет, кажется, 11 числа сего месяца…»
Речь идет о моем брате, Николае Карловиче Давыдове, который был вызван из Тифлиса на похороны матери и никуда из Петербурга в ближайшие дни после ее похорон не уезжал.
В августе 1901 года Куприн писал Л. И. Елпатьевской из Зарайского уезда Рязанской губернии: «Облюбовал я одну темку; вот она в сжатом виде: профессиональный атлет, борец, русский, даже полуинтеллигент, должен состязаться вечером в цирке с американцем Джоном Ребером. Отказаться нельзя, он уже внес сто рублей на пари, и афиши выпущены. Но он чувствует с утра озноб и лень во всем теле. Видит на репетиции утром своего противника (тот тренируется) и чувствует страх. Вечером он борется, побежден и умирает у себя в уборной, не успев снять трико, от разрыва сердца…
Когда я вчера (курсив наш) придумал это, то у меня от радости даже руки похолодели. Я танцевал по комнате и пел: пишу, пишу, пишу! И вот сегодня я опять сижу бесплодно за столом, а тема кажется мне бледной, неинтересной, вылинявшей. Голубчик, что же это со мной! Неужели я впадаю в идиотство?»
Нервное ли расстройство (или Куприн имел иные соображения), но он сообщил Елпатьевской краткое содержание ранее написанного им в Ялте рассказа «В цирке» и посланного тогда же из Ялты в редакцию журнала «Мир божий».
В упомянутом письме много и других измышлений его по временам больной фантазии.
В Париже Куприн написал роман «Юнкера» как продолжение повести «Кадеты».
В «Юнкерах» Александр Иванович сообщает, что он познакомился с Лиодором Ивановичем Пальминым (в повести Диодор Иванович Миртов) летом 1888 года на даче у сестры, в Краскове.
В эмиграции, через много лет, Куприн запамятовал и отнес знакомство с поэтом Л. И. Пальминым, влияние которого на творчество молодого Куприна-кадета не вызывает сомнения, к другому периоду своей жизни, когда Куприн-юнкер выступает преданным патриотом самодержавия (охрана Александра III в Москве юнкерами, среди которых был и Куприн, восхищавшийся этим колоссом).
Исследователям творчества А. И. Куприна следует сопоставить годы вольнолюбивых стихотворений Куприна-кадета («Боец», «Песнь скорби»), которые опровергают его аполитичность того времени, с тем, что он пишет в «Юнкерах», и станет понятно, что Куприн познакомился с Л. И. Пальминым не летом 1888 года, а на три-четыре года раньше.
Глава X
Письма Куприна из Парижа к нашей дочери Лидии.
Как Куприн жил в эмиграции, видно из его писем из Парижа, адресованных нашей дочери Лидии, которая работала в Москве в Министерстве земледелия.
«Милая Лида.
Мы все очень обрадовались, когда получили твое письмо и узнали, что жестокая судьба… пощадила тебя и ты еще жива, перенеся и тиф и голод…
Живется нам — говорю тебе откровенно — скверно. Обитаем в двух грязных комнатюшках, куда ни утром, ни вечером, ни летом, ни зимой не заглядывает солнце. Елизавета Морицевна сама стирает, стряпает и моет посуду… Ужаснее всего, что живем в кредит, то есть постоянно должны в бакалейную, молочную, мясную, булочную лавки; о зиме думаем с содроганием: повиснет новый груз — долги за уголь. А французские лавочники — не русские: их ни словами, ни слезами, ни лестью не проймешь. Вот и крутимся до первых случайных денег, затыкая чем попало дыры в нашем ветхом корабле.
Ничего я не написал за эти три года, кроме газетных статей, которым грош цена. О прекрасном и не заикался: ни думать о нем некогда, ни печатать негде. Пробовал делать сценарий для кинема — неудача. Не по мне дело. Как живем? Как и все русские эмигранты (кроме спекулянтов и банкиров) — чудом, воздухом…
Лучше жилось в Гельсингфорсе. Там газетная работа была — по новизне — легка, оплачивалась недурно. Но газеты оскудели. Пришлось ехать в Париж. Там попервоначалу опять было так себе, но „Общее дело“ тоже начало болеть худосочием. Ныне прекратилось, оставшись мне должным тысячи две франков. Пробовал писать в газетишки мелких государств за самую мизерную плату: печатают, но не платят. Эмигрант сплошь — трусишка, эгоист, рвач, завистливый нищий.
