Андрей Балдин - Протяжение точки
Вторжение любви в привычном романтическом понимании разрушило бы «царскую» сказку Александра. Таким был изначальный план: писать «без любви»; Пушкин по ходу дела еще смягчил его. В первоначальном варианте была сцена в комнате Марины, где ее холодная расчетливость была показана прямо, без прикрас. Затем, разрезав пьесу и заново ее сложив, Пушкин вычеркнул эту сцену: и без того с романтической любовью в «Годунове» все было ясно. Любовь к Москве заслоняет в пьесе все прочие разновидности нежного чувства. Этой любви Москве довольно.
Другое дело наяву, где отворилось лето, где возросла сколько можно душа, вернулись чувства, — и в Тригорское приехала Анна Керн. На макушке лета Пушкин короткой вспышкой переживает самый свой возвышенный (опять о геометрии) роман. Переживания столь бурны, что на несколько мгновений оставлен «Годунов» — вот она, отрава, которая сердечным ядом готова разрушить главное дело жизни.
Неужели Анна Петровна Керн, которая скоро Пушкина оставила и уехала в Ригу, — ее вообще-то увезли от него почти насильно тетушка и кузина во избежание семейной катастрофы, — неужели сия нежная певунья послужила прообразом холодной и расчетливой полячки Мнишек? Не может быть, не верю. Во всяком случае, это предмет отдельного разбора. Оставляю здесь только то, что любовь к Керн ненадолго помешала «Годунову», за что, как таковая, как роковое чувство, была выведена в драме как отрава и укус змеи.
Силен, однако, ее укус! Самозванец способен обмануть всех, кроме Марины. Слово сильнее царя, но слабее любви. Вот треугольник, из которого в «Годунове» остаются только царь и слово.
Любовь совершается в другом пространстве; реальном, вне бумаги, прямо под небесами — так тому и быть. Стоит отметить еще раз упомянутую синхронность чувств Пушкина общей метаморфозе времени, стратегии календаря. Александр обретает любовь в июле, как награду за восхождение на пик года. Здесь его, точно древнего викинга, ждет «летняя жена»; так называли своих возлюбленных, не важно, законных или нет, дикари норманны. Не иначе только летом телам их, наполовину погруженным в лед, являлись нежные чувства во всей их полноте.
IV
Тонкое «часовое» устройство, которое сводит в общий ход жизнь Пушкина в Михайловском и ход московского календаря, которое движет «Годунова», в июле стоит рассмотреть подробнее. Здесь мы обнаруживаем некоторую сложность.
О подъеме и спуске
Июль (по старому календарю — конец июня) составляет не одну только победную вершину года с Иваном Великим и Пушкиным на макушке. С июля начинается спуск с московской «царь-горы»: свет начинает убывать, лето клонится в осень и то ментальное пространство, которое только вчера было развернуто максимально, начинает сжиматься, убывать, исчезать. С каждым днем, каждой неделей: «Петр и Павел час убавил» — это о 12 июля по новому стилю, когда всего пять дней прошло после достижения ивановского пика, «Илья пророк два уволок» — 2 августа: день стал на два часа короче. И все — кончилось наше лето, уже и купаться нельзя: «Медведь лапу обмочил».
И это сразу сказывается в настроении Москвы, чуткой к ходу календаря. Вторая половина июля для нее сезон скрытой тревоги; праздники ее уже не победны: она ищет святых-учителей (таков преподобный Сергий Радонежский, отмечаемый 18 июля), христианских умников, к примеру, врачей, которых в календаре несколько (главный из них — великомученик Пантелеймон, 9 августа). Это поведение Москвы логично: природный рост света закончен, теперь возможен только умный рост, умножение грамоты, приращение сознаваемого пространства.
Этот переход лета от подъема к спуску и соответствующую перемену настроения Александра, который теперь истинный человек-Москва, обнаружить нетрудно. Его и искать не нужно: Анна Петровна уехала, облака сошли к земле, и — посеяло водой, как у попа из кропильницы. В этот год вообще с погодой не заладилось. Еще один повод к тому, чтобы следить, что за погода у тебя нынче на душе.
Северное лето коротко, закругляется, не дождавшись августа. Вот, к примеру, об июле: Пушкин — Плетневу: …у нас осень, дождик шумит, ветер шумит, лес шумит — шумно, а скучно.
Теперь ему не скучно, не так скучно, как в прошлый год. Теперь, если мир молчит, слышен шум слов; с ним полнота пушкинской картины понемногу восстанавливается.
* * *Две цитаты, уже приведенные, могут составить иллюстрацию к тому, как меняется время (ощущение времени) в начале и в конце июля. В начале месяца Пушкин сидит на самой кремлевской макушке и судит Державина за татарский гений. Он упоен своим верховенством, пребыванием на верху Москвы. Виды, ему открытые, бескрайни, голова идет кругом. Таков его июнь. В конце июля Пушкин пишет по-французски упомянутое письмо Раевскому о том, что обнаружил себя в пространстве (сочинения), осознал «зрячий» метод письма и только теперь готов к творчеству. Это слова другого Пушкина, не упоенного собой июньского «царя», но оглянувшегося на себя, успевшего успокоиться июльского грамотея. Они охлаждены уже тем, что написаны не по-русски.
Главная тема письма Раевскому, кстати, довольно пространного — о правдоподобии и неправдоподобии драматургии и театра вообще. В этом рассуждении Пушкин трезв и даже приземлен. Никакого головокружения: на сцене, рассуждает он, всё условности и обманы. Театр вообще есть великая странность: зачем-то с одной стороны сидят две тысячи человек и молчат, по сцене же ходят несколько и говорят без умолку. Все это — внешне — странно; но еще страннее требовать, чтобы время и пространство по обе стороны сцены были одинаковы. Так Пушкин (ссылаясь на Шекспира) отменяет классические театральные принципы единства места, времени и действия. Как можно уравнивать время на сцене и в зале, когда с одной стороны проходит четыре месяца, а с другой — два часа? О пространстве говорить нечего: тут в помещение театра входит вся страна целиком и плюс к ней польский Краков. И Пушкин разбирает и собирает заново время и пространство — просто для того, чтобы все поместилось. Рассуждение сугубо прагматическое. Для того и трезв и расчетлив Александр — в конце июля — чтобы у него все поместилось. И помещается: от того, как ясно и трезво он теперь себя видит.
Пространство более не растет само по себе, вместе с летним светом: теперь оно разумно устраивается.
* * *Поэт стремительно взрослеет. И летнее время, и легкий летний свет — взрослеют, текут с заметным замедлением по вершинам и бокам михайловских холмов, с каждым днем все тише и положе. Самое занятное в перемене восприятия света: его не стало меньше, он стал «плотнее».
