Геннадий Прашкевич - Станислав Лем
Я чувствовал, с какой старательностью и осторожной деликатностью Вы подбирали слова, чтобы не задеть мою авторскую любовь, но этого не надо. Я, конечно, ничего не имею против того, чтобы мои книги стали бестселлерами, но принимать это во внимание и стараться специально написать бестселлер или вещь, адресованную элите, — нет, я так не могу. Во-первых, не умею, а во-вторых, не думаю, что даже если бы и умел так писать, то захотел бы удовлетворить принятым решением не себя, а кого-то другого. Считаю своей моральной писательской обязанностью признаваться в написании всех моих книг, хотя не считаю, что должен в обязательном порядке соглашаться на переиздания того, что, по мнению издателя, respective требует книжный рынок. А уж принятие во внимание голосов критики, читателей, врагов, друзей, далёких и близких людей — вообще не входит в мой кодекс писательского поведения, уж не знаю, хорошо это или плохо. В этом смысле я даже не киплинговский кот, который гуляет сам по себе; просто я хочу гулять там, где до меня ещё вообще никто не бывал, и меня изумляет то, что именно изумляет, а вовсе не сам по себе след непроторённый. Если я даже увижу такой никем ещё не проторённый след, то и тогда не ступлю туда ни на шаг, если только вся эта эскапада не очарует меня заранее…
Аргументы вроде тех, которые Вы самым добросовестным образом изложили, я, конечно, принимаю к сведению. Но речь идёт о таком типе аргументации, который убедил бы меня, что книги писателя X содержат ценности, которые я в качестве читателя не обнаружил, так как был внутренне слеп. Эта аргументация может убедить меня склониться к уважению некоего писателя X, но всё равно не заставит полюбить его книги, ибо, как я уже сказал, это очень разные вещи. Отношения с литературой отличаются особой духовной интимностью, своей неповторимостью — подобной отношениям, как уже было сказано, в эротике, то есть любовь, которую мы питаем к женщине, вовсе не пропорциональна нашему знанию её достоинств. Царство тривиальной литературы стояло и стоит на том, что люди читают книги только потому, что это доставляет им удовольствие, и всё — баста! А вот высокие произведения люди больше признают выдающимися, нежели читают с радостью.
Как писатель, я делал много вещей умеренных.
Например, весь “Пирке” для меня — это литература добрая, гладкая, умелая, складная, но одновременно отошедшая от подлинности, которая только и создаёт возможность драмы. Пилот Пирке в лучшем случае — персонаж Джека Лондона, но не Джозефа Конрада, поскольку такие довольно скромные цели я ставил себе в то давнее время. Ну а потом к этому моему “харцерскому” Баден-Пауэлловскому герою я немножко привязался, — и люблю, хоть и не уважаю.
Конечно же, отмеченное различие наших оценок моего труда — вещь нужная и важная, поэтому моя благодарность Вам — не лживая; это был ценный опыт, за который ещё раз Вас благодарю»{185}.
3
В мае 1975 года Станислав Лем в очередной раз побывал в Западном Берлине.
Вернувшись, он с огорчением писал своему постоянному адресату Майклу Канделю:
«Вот уже несколько десятков лет в области научной фантастики в США под видом амброзии и нектара богов продаётся в основном г…, и читающая публика так уже вошла во вкус этого г…, что какому-то типу с азиатского Востока с подножия каких-то там Татранских гор не пристало быть самым умным. Чего ради из-за этого умника отказываться от любимого г…?..»{186}
И в письме Владиславу Капущинскому (от 11 ноября 1975 года):
«Как и прежде, за пределами нашей страны наибольшим успехом мои книги пользуются в ФРГ, а также во Франции; трудности с поиском хороших переводчиков стали причиной того, что другие мои, теоретические, книги всё ещё там не вышли. (Анекдот: один переводчик в ФРГ взял 7000 марок у моего издателя на перевод “Суммы технологии” и… ничего не сделал.) В ГДР вышло на душу населения книг Станислава Лема гораздо больше, чем в Польше, а вот на территории английского языка, особенно в США, мои книги идут тяжело, поскольку очень отличаются от распространённых там образцов, о которых я уже высказывал своё мнение…
Сейчас я заканчиваю повесть со странным, может быть, названием — “Насморк”.
В какой-то степени она связана с моим давним “Расследованием”, но на сей раз история, надеюсь, получается логичная и эмпирически правильная — серия таинственных смертей, безуспешно расследуемых разными полициями, вызванная, кстати, полипрагмазией (случай, когда в результате одновременного попадания в наш организм определённых химических соединений возникают сильные галлюциногенные состояния). Героем книги является американский астронавт, а точнее, кандидат в астронавты, забракованный из-за аллергического насморка…
А вообще, как обычно, я делаю одновременно очень много разных вещей.
С начала ноября преподаю на факультете философии Ягеллонского университета у профессора Кудеровича “мою точку зрения” на избранные вопросы из области теории познания. По просьбе американского издателя проектирую обложки к моим собственным книгам, в последнее время конкретно к «Звёздным дневникам». Лаборатория Искусственного Интеллекта в Стэнфорде, Калифорния, пригласила меня (проф. Маккарти) на конференцию, посвященную будущему машинного разума. Состояться она должна в марте 1975 года, но я отказался, потому что выезжаю куда-то — только если должен (ars longa, vita brevis[103]). Всё же лестно, потому что в Стэнфорде собираются исключительно учёные головы. Написал ещё несколько радиопостановок для баварского радио. Из краковского Литературного Издательства пришла корректура сборника рассказов “Маска”. А ещё навлёк на себя множество неприятностей, составляя серию “Станислав Лем рекомендует”, так как первый же американский автор — Ф. Дик, к сожалению, малость сумасшедший, опубликовал в американской прессе открытое письмо, в котором обозвал меня вором и мошенником, который якобы незаконно издал его книгу, а гонорар (в долларах) присвоил себе. Теперь краковское издательство вынуждено слать в США разные dementi[104], копии договоров и т. п., потому что всё этот бедный человек в своём письме наврал, не думаю, кстати, что по злому умыслу, просто долго употреблял ЛСД. Ну и, естественно, многие обиделись на меня просто за то, что я не включил в серию их книги…
Что касается домашних дел, то сын Томаш, которому уже семь с половиной лет, ходит в первый класс, а с марта этого года учится играть на фортепиано и удивительно хорошо это у него получается; больше всего он рад тому, конечно, что Папа совершенно безграмотен в области нот.
