Эммануил Казакевич - Дом на площади
— Ты чего оглядываешься? — взревел Воробейцев. — Вперед гляди!
— Не дави, — повторил Чохов.
— Спусти меня на землю, — взмолился Воробейцев, — или сбавь скорость.
Чохов сбавил скорость и поехал обратно в город.
Возле комендатуры его окружили солдаты. Они разглядывали мотоцикл, обсуждали его достоинства. Вскоре в дверях показалась Ксения. Она тоже подошла и посмотрела на мотоцикл. Чохов страшно смутился. Он не знал, что делать. Она ждала, что он пойдет с ней, но не мог же он при солдатах взять да и пойти, а мотоцикл бросить на их попечение. Воробейцев между тем громко говорил солдатам:
— Хороша машинка?… Это я раздобыл. Капитан Чохов назначается председателем клуба самоубийц. Как ездит!.. Скорость звука. Все время на волосок от смерти. Одно удовольствие.
Ксения внимательно посмотрела на Чохова и неожиданно для всех сказала:
— Покатайте меня.
Чохов вспыхнул от удовольствия и завел машину. Все расступились. Секунда — и машина, Чохов и Ксения исчезли с быстротой ракеты.
— Уф!.. — сказал Веретенников. — Вот это да!
— Как бы кого не задавил, — покачал головой Небаба.
— Не задавит, — возразил Воронин. — Большого хладнокровия человек. Я его знаю давно.
Солдаты ушли к себе, а Воробейцев долго стоял, ожидая возвращения Чохова, и, не дождавшись, плюнул и медленно пошел домой.
Чохов и Ксения на мотоцикле укатили далеко. Он посмотрел в зеркальце. Лицо Ксении было покойно и только чуть зарделось от быстрой езды.
— Смотрите, еще какого-нибудь немца задавите, — сказала она насмешливо. — Подполковник вас за это в два счета отдаст под трибунал… Вы ему говорили обо мне?
— Еще нет, — ответил Чохов. — Сегодня скажу.
Возвратившись в город, Чохов простился с Ксенией и пошел к Лубенцову домой. У Лубенцова был в гостях командир полка полковник Соколов. Они ужинали. Чохов сел и прислушался к их разговору.
— Я в политике ничего не понимаю, — сказал Соколов. — Мое дело служба. Я на вашей должности околел бы. Противная работенка! Каждый день жди какой-нибудь каверзы. В чужую душу не влезешь. Тем более в душу целого народа, да еще какого народа! Не люблю я их, скажу честно.
Лубенцов ответил:
— Это мне непонятно. Я тоже не политик, хотя ни капельки этим не горжусь и стараюсь быть им насколько могу. А немцы? Немцы — люди, живущие в Германии и говорящие по-немецки. Я не могу поверить и признать, что подлость является отличительной чертой какого-нибудь национального характера. От такой точки зрения до расизма — один шаг. Мы же их за расизм и били. Нет, товарищ полковник! Мы с Яворским теперь занимаемся школьным вопросом. В связи с этим я на днях читал немецкую школьную хрестоматию гитлеровских времен. Там есть глава, которая называется «Русский», и в ней про нас сказано так: «Русский белокур, ленив, хитер, любит пить и петь». Вот и все. Как о каком-то маленьком безвестном племени, сказано о великом народе с большой и сложной историей… Это звучит столь же убедительно, как то, что мы иногда говорим о немцах: «Немец аккуратен, скуп, педантичен, жесток…»
— Ну и накинулись вы на меня, — захохотал Соколов. — Ладно, виноват. Согласен. Но все-таки вам с ними будет несладко.
— Это я знаю! — засмеялся и Лубенцов, но тут же снова стал серьезным. — Но должен вам сказать, что работа моя с каждым днем все больше облегчается политическим ростом самих немцев. Коммунистическая организация колоссально выросла, социал-демократы левеют. А рабочие! Рабочие еще скажут свое слово, увидите.
Чохов, слушая этот разговор, очень жалел, что тут нет Ксении. Он с горечью сознавал, что не сможет передать Ксении своими словами слова Лубенцова с той убедительностью, с какой они были произнесены. И, вспомнив о Ксении, он почувствовал в груди странный и приятный укол.
Когда Соколов ушел, Лубенцов спросил у Чохова:
— Вы ко мне по делу, Василий Максимович?
— Нет, — сказал Чохов, помолчав, — проведать зашел. — Он добавил: Купил мотоцикл.
— Смотрите не задавите кого-нибудь, — улыбнулся Лубенцов. — Еще под трибунал попадете.
XXII
Лубенцов с Яворским действительно занимались «школьным вопросом». Это был непростой вопрос. Учителя сплошь состояли раньше в нацистской партии. Учебники из-за их ярко выраженного фашистского характера пришлось запретить. Из Альтштадта предложили организовать семинары новых учителей и собрать учебники «веймарской республики»,[34] пока в Берлине составляются новые.
В связи с этим Лубенцов подумал об Эрике. Он удивлялся тому, что она ничего не делает, играет целыми днями на рояле, — он слышал звуки рояля по утрам, когда уходил на службу, и вечером, когда приходил. Он не мог понять, как это великовозрастная, умная и образованная девушка может ничего не делать. Жениха она ловит, что ли? Его удивляло и раздражало ее безделье. Когда он бывал у Себастьяна, она неизменно сидела в углу, иногда вязала что-нибудь и нередко принимала участие в разговоре, высказывая здравые мысли о чужой работе, но никогда не изъявляя желания делать что-нибудь для общей пользы. При этом она смотрела на Лубенцова открытым и ясным взглядом, от которого ему становилось не по себе.
Однажды он зашел вечером к Себастьяну и не застал его дома.
— Отец скоро придет, — сказала Эрика. — Подождите. У меня кофе на столе.
— Хорошо, — сказал Лубенцов после минутного колебания. — Кстати, есть к вам дело.
Она посмотрела на него недоумевающе. Они прошли в столовую и сели пить кофе. Он сказал:
— Мы решили создать учительский семинар. Возьмитесь за организацию этого дела. Сами будете учиться. Мне кажется, вы будете хорошей учительницей. Отдадим вам тот особняк, где стояла английская комендатура. Наберете хороших людей, умных, дельных… Лекторов для них подберете. В университете в Галле открывается подготовительный двухгодичный семинар для рабочих и крестьян. Это важный вопрос, фрейлейн Эрика. От его решения во многом зависит будущее Германии.
— Вы думаете, я это смогу? — спросила она.
— Конечно, сможете! А что тут уметь? Мы вам поможем, отец, коммунисты, остальные демократические партии — все помогут. — Он улыбнулся. — Рояль от вас не уйдет… Как вы можете в такое время стоять в стороне от жизни? Разве так можно? Ах, как нехорошо, просто из рук вон… Вы извините меня, что я говорю с вами откровенно…
Она неподвижно сидела на кушетке с простывшей чашкой кофе в руке. Стройная, длинноногая, с короткими темно-русыми волосами, с тонким нежным лицом и открытым взглядом, прямо устремленным на него, она ему вдруг так понравилась, что он заставил себя отвести глаза в сторону и потерял нить разговора. Оба посидели минуту молча. Часы в соседней комнате медленно пробили девять раз.
