Юрий Нефедов - Поздняя повесть о ранней юности
Наконец, когда мы и оркестр были доведены до предела физических возможностей, объявили, что завтра утром встречаем маршала.
Утро — понятие весьма условное и с шести часов мы сидели в ожидании на скамейках летнего клуба, рядом с тем местом, где и должна была произойти встреча. Майор по одному подзывал к себе, придирчиво осматривал, заставлял что-нибудь доделать или погладить гимнастерку, перешить подворотничок, почистить сапоги и т. п.
Часов в десять построились, а через полчаса подъехало несколько машин и вышел маршал в сопровождении большой группы генералов. Раздалась команда, мы вскинули карабины «на караул» и майор двинулся навстречу маршалу. Я стоял правофланговым, и рапорт начальника почетного караула произошел прямо передо мной. Я хорошо рассмотрел Ф. И. Толбухина: высокий, полный, с большим добрым лицом, совсем не похожий на военного, слегка улыбающейся улыбкой добряка, а не прославленного полководца. Так мне тогда показалось.
Когда рапорт закончился и оркестр грянул туш, а маршал начал обход почетного караула, вдруг послышалось, что малый барабан звучит сильнее оркестра, заглушая его. Маршал заулыбался еще больше, что-то сказал начальнику караула, тот остановил оркестр, скомандовал нам «к ноге» и на этом церемония встречи окончилась.
Маршал стоял возле мальчишки-воспитанника оркестра и о чем-то с ним говорил. Потом поговорил с Шатровым и удалился, сопровождаемый генералами.
После описываемых событий прошло более тридцати лет, и однажды мне пришлось присутствовать на каком-то торжественном приеме, где в конце все сели за стол, уставленный множеством закусок и различных экзотических бутылок, среди которых стоял и азербайджанский портвейн «777». Напротив меня сидел молодой, но совсем седой, красивый азербайджанец. Чтобы заговорить с ним, я начал с выражения удивления по поводу появления именно этого, редкостного у нас напитка. Он откликнулся. Оказалось, что хорошо знает Кировабад. И каково же было мое удивление, когда выяснилось, что он является тем самым воспитанником дивизионного оркестра, который так громко стучал в барабан, что вызвал удивление маршала. После этого, описанного выше случая, Ф. И. Толбухин приказал направить его в музыкальную школу при институте военных дирижеров, который он и окончил, служил в оркестре, затем демобилизовался и работает заведующим отделом в музыкальном училище, где преподает игру на фаготе. Так произошла одна из приятнейших встреч с прошлым. С Анатолием Рагимовичем Абдулрагимовым мы, встречаясь, с большой теплотой вспоминали те трудные, но замечательные годы. Его отец, капитан Абдулрагимов, был начальником склада боепитания дивизии, и мы много работали с ним по ликвидации боеприпасов, произведенных в военное время. На 45-градусной жаре, когда мы раздевались, оставаясь в майках и трусах, он заставлял нас быть в касках, как того требовала инструкция.
Я рассказал ему, как в 1947-м на станции Шахтахты во время окружных учений его отец рано утром, выйдя из вагона с боеприпасами, где он ночевал, перешел контрольно-следовую полосу на советско-иранской границе и умылся в Араксе. После этого вагоны со снарядами перевели на другой конец станции, и пограничникам так и не удалось обнаружить «нарушителя».
Анатолий Рагимович был хорошим музыкантом, руководил многими духовыми оркестрами в нашем городе, в том числе и оркестром нашего института. В большой степени является его заслугой то, что оркестр получил звание народного.
А тогда в Кировабаде продолжалась нормальная военная жизнь. В октябре-ноябре началась демобилизация солдат 1925 года рождения. Мы остались последними воинами призыва военного времени. А в дивизии появился учебный батальон молодых солдат 1929 г. рождения и хотя они были двадцатилетними, печать войны все еще оставалась заметной на их измученных телах и лицах. Мне было интересно посмотреть на своих одногодок. Я ходил к местам проведения занятий учебного батальона. Впечатление осталось удручающим от вида их исхудалых тел и физической недоразвитости, но приятно удивило, что командиры, очевидно, все понимая, вели себя не так, как ефрейтор Сыч с нами в 25-м учебном полку.
За долгие послевоенные годы в армии появились так называемые неуставные отношения, или дедовщина, о которых много писали, говорили и объясняли, оправдывая тем, что армия такова, каково наше общество. Это не так, и я могу это легко доказать. Послевоенное общество на гражданке было более отягощено криминалом, нежели позже или сейчас, но армия оставалась армией и за долгие годы службы мне известен лишь один случай неуставных отношений. Старшина-сверхсрочник чем-то провинившегося дневального из молодых солдат заставил наполнить пожарную бочку водой, нося ее кружкой за сто метров. Дежурный по полку увидел и потребовал письменное объяснение, затем передал его командиру. Состоялся суд, и старшина, получив год дисбата, был отправлен на строительство Мингечаурской ГЭС, а затем уволен.
Дедовщина стала возможной в армии, когда начала налаживаться жизнь в стране и у молодых людей, начинающих свою жизненную карьеру, появилась альтернатива: большая зарплата и соответствующая пенсия в армии, или сложная и не всегда достаточно оплачиваемая работа на гражданке с весьма сомнительным обеспечением в старости. Такие понятия, как служение Отчизне, защита Родины и воинская честь были в значительной степени утеряны, что великолепно иллюстрируется событиями 1991 года.
Отнюдь, я не хочу сказать, что мы тогда были столь фанатичны и дисциплинированны, что только и делали, что выкрикивали здравицы в честь руководителей партии и правительства, а по расположению части двигались не иначе, как строевым шагом. Нам были присущи все слабости собранных в коллектив молодых ребят, и мы лишь одним отличались от своих сверстников на гражданке: служба была службой. Расположенный рядом с нашим городком знаменитый Ганджинский виноградник великолепного винограда, который самолетами вывозили в Москву, мы отведывали значительно раньше жителей Кремля, а инжирные сады в Красном селе и Ханлоре — раньше их хозяев. Мы никого не трогали первыми, но всегда давали такой яростный отпор местным и так могли заступиться за слабых, что нас уважали и побаивались. Когда же после окончания карантинного срока учебный батальон стал питаться в нашей столовой, мы, совершенно не сговариваясь, но по общему согласию, половину своей еды отдавали молодым солдатам.
Володя Портнов с еще большим упоением продолжал свою просветительскую деятельность и «сеял разумное, доброе, вечное». Круг посетителей его творческих семинаров значительно пополнился за счет молодых офицеров и даже солдат последнего призыва. Его начальник, редактор дивизионной газеты, молчаливый и угрюмый подполковник Дерюгин, тоже стал приходить на беседы с нами. Мы узнали, что до войны он окончил исторический факультет МГУ и до 1941-го учился там же в аспирантуре. Оказался он очень интересным, эрудированным человеком и совсем не таким угрюмым, как казался ранее. От него мы узнали очень много об Отечественной войне 1812 года и стихотворениях Дениса Давыдова. Он привез из отпуска новые издания стихотворений С. Есенина, ранее запрещенных, и много рассказал о его творчестве. Привез он также сборник стихов С. Щипачева, которые дал нам почитать, и мы переписывали в свои блокноты его нежно-лирические творения, находя то, что соответствовало душевному настроению и переживаниям каждого.
