Борис Тарасов - Чаадаев
В феврале 1833 года жандармский генерал Лесовский, обобщая подобные детали, докладывал начальнику III отделения, что Чаадаев первую половину дня проводит у себя на квартире, а затем всякий раз выезжает и возвращается очень поздно, иногда же вовсе не ночует дома. Лошадей своих не имеет, а ездит с наемным кучером, живущим у него уже два года. Кучер тот весьма скромен и трезв, а на вопрос, куда чаще всего ездит его барин, отвечать не желает. Господина «Чеодаева» почитают «человеком умным, начитанным и даже мистиком; говорят, что в церковь довольно часто ходит и богомолен… О сочинениях его к преобразованию России, и о превосходстве Католической религии ничего сему подобного и даже близко не открывается…»
А в начале 1833 года отставной ротмистр лично напомнил о себе Бенкендорфу, рассказывая в послания о плохом состоянии своего здоровья и имущественных дел, что долгое время препятствовало его поступлению на царскую службу и поставило под сомнение законность его хлопот. Но за это время он приобрел знания, способные принести пользу России. Своеобразие исследовательских трудов и отсутствие навыков в гражданских делах, замечает Петр Яковлевич, заставляют его просить генерала Васильчикова ходатайствовать о предоставлении ему дипломатической должности, готовясь к которой он пристально изучает современные события и расстановку политических сил в мире. «Мне кажется, — пишет Чаадаев до конца понятные лишь ему слова на полях книги Мартенса «Дипломатический путеводитель», — что опасность действительно существует. И главным образом потому, что Правительство станет на сторону народа… Боде может быть в Вюртенберге, нужно, прежде всего, сблизиться с Баварией… Миссия во все правительства Германии. — Система миссий. — Вспомните императора Александра. — Система жестоких репрессий будет иметь нежелательные результаты».
Отставной ротмистр убеждает Бенкендорфа, что мог бы «пристально следить за движением умов в Германии. Да и в настоящую минуту я вижу, что это было бы той службой, на которой я мог бы лучше всего использовать плоды моих научных занятий и труды всей моей жизни. Но положение вещей в мире политическом усложняется со дня на день, и при этих условиях правительство может положиться в таком деле лишь на хорошо известных ему лиц. Теперь я стремлюсь лишь и счастью быть известным Его Величеству…» Далее Чаадаев выражает надежду на мудрость монарха, августейшего судьи всех возможных достоинств своих подданных, в руки которого он н вверяет покорно свою грядущую судьбу.
Однако мудрость его величества весьма затейливо распорядилась способностями Петра Яковлевича, расстроившего свое наследственное имение и погрязшего в долгах. Николай I разрешил ему поступить на службу по министерству финансов. Тогда Чаадаев осмелился обратиться прямо к царю, объясняя свою неосведомленность в финансовых вопросах и выражая стремление не только к собственной выгоде, но и к славе полезного служения отечеству. «Я много размышлял над положением образования в России и думаю, Государь, что, заняв должность по народному просвещению, я мог бы действовать соответственно предначертаниям Вашего правительства. Я думаю, что в этой области можно много сделать, и именно в том духе, и котором, как мне представляется, направлена мысль Вашего Величества…» Далее Чаадаев излагает уже известные мысли об укреплении национальной основы и обособленного характера русского просвещения.
Прося Бенкендорфа передать свое послание императору, он замечает, что оно написано по-французски и тем самым являет живой и жалкий пример несовершенства нашего образования. Но Петр Яковлевич обещает, если поступит на службу, не писать более на иностранном языке. «По сие время писал я на том языке, на котором мне всего легче было писать. Когда стану делать дело, то Бог поможет, найду и слово русское: но первого опыта не посмел сделать писав Государю…»
Однако сопроводительные слова насторожили начальника III отделения, и он вернул Чаадаеву всеподданнейшее послание нераспечатанным, дабы высочайшее неудовольствие не повредило беспокойному просителю. «Ибо Его Величество, конечно бы, изволил удивиться, найдя диссертацию о недостатках нашего образования, где, вероятно, ожидал одного лишь изъявления благодарности и скромной готовности самому образоваться в делах, Вам вовсе незнакомых. Одна лишь служба, и служба долговременная, дает нам право и возможность судить о делах государственных, и потому я боялся, чтобы Его Величество, прочитав Ваше письмо, не получил о Вас мнение, что Вы по примеру легкомысленных французов принимаете на себя судить о предметах, Вам неизвестных…»
Петр Яковлевич чрезвычайно огорчается таким оборотом дела, снова пишет Бенкендорфу, выражая благодарность за заботу о нем он пытаясь разъяснить возникшие недоразумения. Он вновь отправляет непрочитанное послание к Николаю I, где нет безумных рассуждений о государственных делах и «ничего похожего на преступные действия французов, которыми более кого-либо гнушаюсь». Чаадаев не имеет дерзости ожидать, что письмо попадет в руки государя, но надеется, что с ним ознакомится сам Александр Христофорович, чье мнение для него так же драгоценно. Oн осмеливается лишь высказать «скромное прекословие» в связи с показавшимися Бенкендорфу предосудительными словами о несовершенстве нашего образования, которое не следует смешивать с положением дел в учебных учреждениях и с правительственными мерами в облает просвещения. Состояние народной образованности «не есть вещь государственная», и о ней можно судить по опыту собственного и наблюдаемого обучения, по затрагивая министерских решений.
Подобное прекословие, видимо, показалось бывшему «брату» по ложе «Соединенных друзей» недостаточно скромным, и он оставил разъяснения и оправдания отставного ротмистра без всякого ответа. Почувствовав промах, последний в очередном письме к начальнику III отделения рассуждает о неоценимом безрассудстве и неописуемой горести лишить себя счастья служить государю, но тот продолжает хранить молчание, хотя, вероятно, и как-то способствует удовлетворению намерении Петра Яковлевича. Во всяком случае, известно, что в конце 1833 года царь соизволил определить его по министерству юстиции.
Но теперь уже для Петра Яковлевича наступила очередь гордого молчания. Он, кажется, недоволен непониманием своего желания служить именно для русского просвещения и решает пренебречь другими правительственными предложениями. Как и много лет назад, попытка найти надлежащий путь к славе, осуществленная на другой мировоззренческой основе и в иных жизненных обстоятельствах, оказалась обреченной на неудачу.
