Феликс Юсупов - Загадка убийства Распутина. Записки князя Юсупова
– А как же вы все эти просьбы исполняете? – спросил я.
– Пошлю кого к министру, кого к другому важному лицу с моей записочкой, чтобы устроили, а то и прямо в Царское… Так вот и распределяю.
– И вас все министры слушают?
– Все! – воскликнул Распутин. – Все… Ведь мной они поставлены,[247] как же им меня не слушаться? Знают, что, коли пойдут против меня, не сдобровать им. Сам премьер, и тот не смеет мне поперек дороги становиться. Вот нынче через своего знакомого пятьдесят тысяч предлагал, чтобы, значит, Протопопова сменить…[248] Сам-то небось боится ко мне идти – приятелей своих ко мне подсылает. А Хвостов[249]-то каков гусь, а? Бегал, бегал ко мне, а как я его назначил, зазнался да и поворотил против меня. Вестимо, сместили его – наказан за дело[250]. Теперича, поди, не раз спохватывается да и жалеет…
– Так-то вот, – после небольшой паузы прибавил Распутин. – Ты сам посуди: царица сама у меня другом, как же им-то не повиноваться?
– Все меня боятся, все… Как тресну мужицким кулаком – все сразу и притихнут, – сказал Распутин, не без удовольствия взглядывая на свою узловатую руку.
– С вашей братией, аристократами, – он особенно как-то произносил это слово, – только так и можно. Завидуют мне больно, что в смазных сапогах по царским-то хоромам разгуливаю… Гордости у них беда сколько! А от гордости-то у нас, милый, весь грех начинается. Ежели Господу хочешь угодить, первое дело – убей свою гордыню.
Распутин цинично расхохотался и начал рассказывать, каким способом нужно подавлять в себе гордыню.
– А вот что, милый, – заговорил он, взглянув на меня со странной улыбкой. – Бабы эти хуже мужчин, с их-то и надо начинать. Да… Вот вожу я всяких барынь в баню, приведу их туда и говорю: раздевайся теперича и мой меня, мужика… Ну, ежели которые начнут жеманиться, кривляться, у меня с ними расправа короткая… тут вся гордыня и соскочит…
Я молча с ужасом его слушал, боясь своими вопросами или замечаниями прервать этот чудовищный рассказ, совершенно непередаваемый в печати. Он, видимо, был невесел и говорил с непривычной откровенностью. Налив себе еще мадеры, он откашлялся и продолжал:
– А ты чего так мало пьешь? Вина, что ли, боишься? Оно-то самое лучшее лекарство будет. От всяких болестей вылечивает и в аптеке не приготовляется. Настоящее Божье средство, и душе, и телу крепость придает. А меня Господь Бог такой силой наградил, что предела этому нет. А знаешь ты Бадмаева? Ужо познакомлю тебя с ним. Вот у него лекарства какие хочешь, вот уж это настоящий доктор. Что там Боткины да Деревенки – ничего они не смыслят: пишут всякую дрянь на бумажках, думают, больной-то поправляется, а ему все хуже да хуже. У Бадмаева средства все природные, в лесах, в горах добываются, насаждаются Господом Богом, и, значит, Божеская благодать в них.
– Григорий Ефимович, – перебил я Распутина, – а что, Государя и наследника тоже лечат этими средствами?
– Как не лечат. Даем им. Сама[251] и Аннушка[252] доглядывают за этим. Боятся они все, что Боткин узнает, а я им и говорю: коли узнает кто из ваших докторов про эти мои лекарства, больному заместо пользы от них только большой вред будет.[253] Ну, вот они и опасаются – все и делают втихомолку.
– Какие же это лекарства, которые вы даете Государю и наследнику?
– Разные, милый, разные… Вот ему самому-то[254] дают чай пить, и от этого чая благодать Божия в нем разливается, делается у него на душе мир, и все ему хорошо, все весело – да ай люди малина. Да и то сказать, – продолжал Распутин, – какой же он Царь-Государь? Божий он человек. Вот ужо увидишь, как все устроим: все у нас будет по-новому.
– О чем вы говорите, Григорий Ефимович. Что будет по-новому?
– Ох уж больно ты любопытный. Все бы тебе знать да знать… Придет время, все сам узнаешь.
Я никогда еще не видел Распутина столь разговорчивым. Очевидно, выпитое вино развязало ему язык. Мне же не хотелось упускать случая выведать от этого преступного «старца» возможно подробнее весь его дьявольский план. Я предложил ему еще выпить со мной. Мы долго молча наполняли наши стаканы. Распутин залпом опустошал свой, а я делал вид, что пью: подносил стакан ко рту и ставил его нетронутым на стол за вазой с фруктами, которая стояла между нами. Таким образом, Распутин пил один.
Когда одна бутылка крепкой мадеры была выпита, мой собеседник поднялся и, шатаясь, подошел к буфету за второй. Я опять наполнил ему стакан, все так же делая вид, что наливаю и свой.
Осторожно возобновил я прерванный разговор:
– Григорий Ефимович, помните, вы мне недавно говорили, что хотите сделать меня вашим помощником. Я согласен вам помогать, но для этого мне необходимо знать, что вы надумали. Вот, например, вы только что говорили, что все будет по-новому, а как и что – я не знаю.
Распутин пристально посмотрел на меня, прищурился и, немного подумав, сказал:
– Вот что, дорогой, будет: довольно воевать, довольно крови пролито; пора всю эту канитель кончать. Что, немец разве не брат тебе? Господь говорил: «Люби врага своего, как любишь брата своего». А какая же тут любовь?.. Сам-то[255] все артачится, да и сама[256] тоже уперлась; должно, опять там кто-нибудь их худому научает, а они слушают… Ну, да что там говорить! Коли прикажу хорошенько, – по-моему сделают, да только у нас не все еще готово.
Феликс Юсупов явно сгущает краски, а возможно прямо клевещет, чтобы оправдать свой преступный поступок. Достоверно известно, что Г.Е. Распутин с самого начала был против войны с Германией и из Сибири (из села Покровского, Тобольской губернии), где он находился на лечении после покушения на его жизнь Хионии Гусевой, писал в телеграмме императору Николаю II летом 1914 г., следующее:
«Милый друг! Еще раз скажу: грозна туча над Россией, беда, горя много, темно и просвету нету. Слез-то море и меры нет, а крови? Что скажу? Слов нету, неописуемый ужас. Знаю, все от тебя войны хотят, и верные, не зная, что ради гибели. Тяжко Божье наказанье, когда уж отымет путь, – начало конца. Ты царь, отец народа, не попусти безумным торжествовать и погубить себя и народ. Вот Германию победит, а Россия? Подумать, так все по-другому. Не было от веку горшей страдалицы, вся тонет в крови великой. Погибель без конца, печаль. Григорий». (См.: Марков С.В. Покинутая Царская семья. М., 2002. С. 54)
Однако Г.Е. Распутин позднее считал, что раз Первая мировая война все-таки началась, то ее надо вести разумно и до победного конца, чтобы не напрасно была пролита русская кровь. В частности, в документальных материалах ЧСК Временного правительства, которые приобрел М.Л. Ростропович (1927–2007) на аукционе в Сотбис (в Лондоне) в 1995 г. и передал писателю Э.С. Радзинскому, имеется протокол допроса И.Ф. Манасевича-Мануйлова, где указывается:
