Андреа Питцер - Тайная история Владимира Набокова
В набоковских мирах судьбы персонажей обрываются внезапно, нелепо и чудовищно – попадает под машину мать Лолиты, умирает после группового изнасилования солдатами Мариэтта из «Незаконнорожденных», кончают с собой Гэзель Шейд и Кинбот, умирает родами Лолита. Пожалуй, тут нечему удивляться, учитывая, какую страшную смерть приняли некоторые из близких писателю людей.
Набоков увековечил память о них, как и ключевые события собственной судьбы. В «Даре» обожаемый отец Федора без вести пропадает во время экспедиции в Центральную Азию. Федор с матерью учатся жить без него, но даже десять лет спустя лелеют общие воспоминания о нем. Во сне Федору как наяву видится, что все стало как было, и его душит радость от отцовских объятий. Набокову тоже снился покойный отец.
В «Бледном огне» чуткий, великодушный Джон Шейд говорит о своей вере во Вселенную, но всего через несколько мгновений в него стреляет сумасшедший. Как и В. Д. Набокову, Шейду в сердце попадает пуля, предназначенная не ему. Помимо очевидных параллелей, биограф Набокова Брайан Бойд отмечает, что писатель датирует убийство Джона Шейда днем рождения В. Д. Набокова, тем самым помещая в эпицентр книги «самый непоправимо-трагический эпизод своей жизни».
Впрочем, дополненная автобиография Владимира Набокова приоткрывает нам не только эту тайну «Бледного огня». Если Зембла безумного Кинбота – это перифраз реальной Новой Земли, то сам Кинбот – это деформированное изображение Сергея Набокова, тоже левши и гомосексуалиста, любителя тенниса и русского изгнанника, выступившего против тирании, попавшего в заточение и погибшего в возрасте сорока четырех лет.
7В 1945 году Владимир просил двоюродного брата Николая узнать все, что возможно, о последних месяцах жизни Сергея. Десять лет спустя он отправил выдуманного Тимофея Пнина в Вашингтон, чтобы тот попробовал найти информацию о смерти Миры Белочкиной. Пнин, как и Набоков, кое-что выяснил, но осталось много вопросов, на которые уже никто никогда не даст ответа.
Вот те крохи, что у нас есть: Сергей Владимирович Набоков (в лагерных документах Sergej Nabokoff) однажды попадал на скамью подсудимых по обвинению в гомосексуальном поведении. Но роковую роль сыграл второй арест за провокационные высказывания, в результате которого весной 1944 года Сергея отправили в концлагерь Нойенгамме.
К тому времени, как Сергей попал в лагерь, до самых ворот Нойенгамме уже была проложена железная дорога. Ее построили не ради удобства арестантов, а чтобы сопровождавшим их конвоирам не приходилось таскаться пешком по восемь километров от ближайшей станции на гамбургской окраине Бергедорф.
Церемония встречи тех, кто выгружался из переполненных вагонов и ступал на лагерную землю, была неизменной. Лаяли собаки, эсэсовцы щелкали хлыстами, подгоняя отстающих, заключенные спрыгивали с подножек на гравий или на грунт (платформы не было), а офицеры гаркали по-немецки, нисколько не заботясь, понимают пленники их команды или нет. Пока арестантов строили в шеренги по пять человек и конвоировали на плац, у них было время рассмотреть колючую проволоку, разоренную долину, соломенные крыши домов, как будто сошедших с иллюстраций к сказкам братьев Гримм, и деревенские поля, протянувшиеся до горизонта и дальше, в никуда.
Заключенных выводили в центр лагеря на первую перекличку, чтобы вычеркнуть тех, кто умер или был расстрелян по дороге. После людей загоняли в подвалы одного из зданий и отбирали у них личные вещи. Голым, обритым и обработанным средством от вшей арестантам выдавали одежду из общего гардероба – невообразимую смесь военной формы разных армий: венгерская сорочка могла дополняться советской фуражкой с красной звездой (причем на каждой вещи имелась прямоугольная нашивка с надписью, например «русские носки»). Наряд довершали башмаки на деревянной подошве. Потом, если заключенных посылали на объекты за пределами лагеря, им выдавали обычные полосатые робы.
В отличие от Освенцима и Треблинки Нойенгамме не относился к лагерям смерти, где эффективное уничтожение было поставлено на поток. Но когда в 1942 году Германия взяла курс на истребление евреев, их вместе с другими группами смертников отделили от остальных заключенных и казнили. До 1944 года новых евреев в Нойенгамме не привозили.
В других тюрьмах на гомосексуалистах ставили опыты, но в Нойенгамме медицинские зверства ограничивались испытанием на арестантах новых методов лечения сыпного тифа и, ближе к концу войны, чудовищными экспериментами по заражению 20 еврейских детей туберкулезом. Смерть принимала и множество других обличий. Охранники подстрекали арестантов к бегству, а потом стреляли им в спину. Люди погибали, бросаясь на проволоку под током. Неотъемлемой частью лагерного пейзажа были виселицы. Крематорий принимал всех без разбора.
Заключенные носили на шее цинковые бирки с номерами. Номер Сергея был 28631.
Остается открытым главный вопрос – условия труда. На лагерной территории заключенные к этому времени уже не добывали глину, а работали на производстве стрелкового оружия. Других отправляли под конвоем на заводы в город, на строительство противотанковых рвов на пути союзных войск и на разбор завалов после авианалетов.
Отсутствие гражданства, которое осложняло Набокову жизнь во Франции, для его брата в лагере могло оказаться преимуществом. Поскольку в личном деле (и на одежде) Сергея не было пометок о национальности, он, скорее всего, оказался избавлен от самых тяжелых работ и жестоких мер, применявшихся к русским (больше четырех сотен которых до его прибытия отравили «циклоном Б» в газовой камере лагеря). Тот факт, что Сергей попал в Нойенгамме не за мужеложство, мог избавить его от издевательств, выпадавших на долю узников с розовой треугольной нашивкой на одежде.
Обычный день начинался в пять утра. У арестантов было двадцать минут на то, чтобы умыться и побриться, если, конечно, они в переполненных бараках ухитрялись добраться до воды. Бритье было обязательным, иначе наказывали. Изобретательному Сергею, который однажды сумел вымыться стаканом воды, здесь вряд ли удавалось даже почистить зубы.
Завтрак, состоявший из подобия кофе и тонких ломтиков хлеба с джемом, подавали в бараки, после чего заключенных выстраивали по группам на перекличку и раздавали наряды. Рабочий день длился четырнадцать часов, и его монотонность нарушал только перерыв на обед. Каждому арестанту полагалось носить с собой жестяную миску и ложку, но полный паек доставался не всем; некоторых вообще лишали еды.
В конце дня перекличку повторяли. Поскольку являлись на нее не все – кто-то умирал, кто-то терял сознание, – она могла занимать до трех часов, и тогда заключенные лишались свободного времени. На первых порах, до прибытия Сергея, вечернюю перекличку проводили эсэсовцы. Они лениво, не торопясь, пересчитывали всех 10 тысяч узников, вынуждая изможденных арестантов бесконечно стоять по стойке смирно. К 1944 году за дело взялся бывший предприниматель, имевший опыт учета персонала. Понимая, как люди чувствуют себя в конце рабочего дня, он делал все возможное, чтобы поскорее отпустить их по баракам.
