Владимир Жданов - Добролюбов
До самых последних дней больной еще надеялся на выздоровление. По словам Чернышевского, он верил в это даже в то время, когда начиналась агония. «…И когда стала уже меркнуть его светлая мысль, в это время исчезла у него надежда на выздоровление», — писал Николай Гаврилович Т. К. Гринвальд. Почувствовав, что силы совсем угасают, Добролюбов попросил, чтобы его перевезли домой, на ту квартиру, где жил с прошлого года дядя Василий Иванович с двумя маленькими племянниками (на Литейном проспекте в доме Юргенса, ныне д. № 32). В воспоминаниях Панаевой подробно описана тяжелая сцена переезда Добролюбова от Некрасовых на эту последнюю квартиру. Его внесли на третий этаж в кресле, раздели и положили в постель. Он отказался видеть доктора, сказав: «Теперь не нуждаюсь ни в докторах, ни в лекарствах». Присутствие посторонних стало тяготить больного, и он попросил не пускать к нему никого, кроме Чернышевского. Изредка приводили братьев — Володю и Ваню.
Начались мучительные дни ожидания неизбежного конца. Панаева по-прежнему ухаживала за ним. В соседней комнате молча часами сидели Чернышевский и Некрасов. Однажды Добролюбов схватился за голову и с отчаянием сказал:
— Умирать с сознанием, что не успел ничего сделать… Ничего! Как зло надсмеялась надо мной судьба!.. Хоть бы еще года два продлилась моя жизнь, я успел бы сделать что-нибудь полезное…
Он упал на подушки, стиснул зубы, закрыл глаза, и слезы потекли по его впалым щекам. Через минуту он уже открыл глаза и, увидев плачущую Авдотью Яковлевну, слабым голосом произнес:
— Не плачьте!.. Не совладал я со своими нервами!.. Вы стыдите меня за мое малодушие… Будем по-прежнему тверды… Ни для вас, ни для меня не был неожиданностью исход моей болезни. Встретим конец как следует! Я теперь буду покоен… Больше не расстрою вас, и вы постарайтесь по-прежнему быть твердой… Мне легче будет…
Конечно, это был приступ предсмертной тоски. Не мог же он в самом деле думать, что прожил бесполезную жизнь. Мы даже знаем, что он так не думал, — об этом говорят хотя бы известные стихи написанные им, вероятно, уже во время болезни:
Милый друг, я умираю
Оттого, что был я честен,
Но зато родному краю
Верно буду я известен…
Но в то же время вполне понятно, что сознание бессмысленной гибели в двадцать шесть лет, ощущение, что обрывается жизнь, которая вся еще впереди, были очень мучительны для Добролюбова.
Его последние часы описаны в воспоминаниях Панаевой. 16 ноября состояние больного резко ухудшилось. «Умирающий дышал тяжело, нижняя челюсть ослабела; он то высылал меня от себя, то снова посылал за мной человека. Желая мне что-то сказать, он произнес несколько слов так невнятно, что я должна была нагнуться близко к нему, и он, печально смотря на меня спросил:
— Неужели я так уже плохо говорю?.. Можете меня спокойно выслушать?
— Могу, — отвечала я.
— Поручаю вам моих братьев… Не позволяйте им тратить на глупости денег… проще и дешевле похороните меня.
— Вам трудно говорить, потом доскажете, — заметила я, видя его усилия говорить громче.
— Завтра будет еще трудней, отвечал он. — Положите мне руку на голову!..
…Чернышевский безвыходно сидел в соседней комнате, и мы с часу на час ждали кончины Добролюбова, но агония длилась долго, и, что было особенно тяжело, умирающий не терял сознания.
За час или два до кончины у Добролюбова явилось столько силы, что он мог дернуть за сонетку у своей кровати. Он только что выслал меня и человека… но опять велел позвать меня к себе. Я подошла к нему, и он явственно произнес: «Дайте руку…» Я взяла его руку, она была холодная… Он пристально посмотрел на меня и произнес: «Прощайте… подите домой! скоро!»
Это были его последние слова… в два часа ночи он скончался».
Некрасов, Чернышевский и все, кто сидел в соседней комнате, потрясенные, плакали навзрыд.
* * *18 ноября 1861 года в петербургских газетах появились некрологи, извещавшие о смерти Добролюбова. Некролог, подписанный ближайшими соратниками покойного, был опубликован в «Северной пчеле»; он отличался необычайной краткостью, и в этой нарочитой краткости была особая многозначительность, усиленная подписями известных всем людей, стоявшими под скромным текстом:
«В ночь с 16-го на 17-е сего ноября скончался Николай Александрович Добролюбов. Вынос тела последует в понедельник, 20-го ноября, в половине десятого часа утра, из квартиры покойного (на Литейном, дом Юргенса) на Волково кладбище.
Н. Некрасов. И. Панаев. И. Обручев, Н. Чернышевский».
Некролог, опубликованный в Газете «Русский инвалид» 18 ноября 1861 года.
Похороны Добролюбова превратились в настоящую общественную демонстрацию. По словам очевидцев, в этот день (20 ноября) весь Литейный был запружен народом, хотя похороны были самые скромные, без цветов и венков. Простой дубовый гроб вынесли на руках и так несли до самого Волкова кладбища. Две-три наемные кареты следовали за процессией, в которой участвовало больше двухсот человек. Несомненно, что народу было бы еще больше, но в это время шли аресты среди студенчества и многие, из горячих почитателей Добролюбова уже угодили в Петропавловскую крепость.
На кладбище, когда гроб вынесли из церкви на паперть, произнесли речи Некрасов и Чернышевский, Затем у самой могилы выступили М. Антонович, Н. Серно-Соловьевич и другие. В толпе шныряли тайные агенты Третьего отделения.
Первым говорил Некрасов. Из отчетов, помещенных в тогдашних журналах, мы знаем, что он просто и ярко охарактеризовал Личность и «самобытное дарование» покойного, назвал его «мощным двигателем нашего умственного развития» и сказал, что в нем «во многом повторился Белинский». Очевидцы отмечают, что слова Некрасова трудно было расслышать: он говорил тихо, сквозь слезы, а один раз даже остановился и помолчал, потому что слезы душили его.
В речи Некрасова были и такие слова, которые нельзя было поместить в журнальном отчете. Так, из донесения жандармских агентов мы узнаем, что он приписал смерть Добролюбова «сильному душевному горю вследствие многих неприятностей и неудач», а также говорил, что «он умер, к несчастью, слишком рано, мог еще много совершить, ибо он занимался делом, а не голословил, и советовал последовать его примеру».
После Некрасова говорил Чернышевский. Очевидцы запомнили, что шуба его была распахнута и грудь открыта, но, несмотря на сильный мороз, он не чувствовал холода. Речь его была большая и в политическом отношении поразительно смелая. Начав с того, что публика должна знать подлинные причины смерти Добролюбова, Чернышевский затем вынул из кармана тетрадку и сказал: «Вот, господа, дневник покойного, найденный в числе его бумаг… Из этого дневника я прочту вам некоторые заметки, из которых вы ясно увидите причину его смерти, лиц я называть не буду, а скажу только: NN»
