Сергей Плеханов - Писемский
– Но позвольте, почтеннейший Алексей Феофилактович! – вскричал экспансивный поэт. – А как же наши храбрые русские воины, освободившие миллионы славян? Разве это не герои века?
– Э-эх, – вздохнул Писемский. – То-то и оно, что нет. Два года бились наши орлы, почти что самый Царьград взяли. А результаты войны? Опять обжулили нашу Русь-матушку... Нет, везде жулик нынче правит...
Думается, знаменитая ипохондрия Писемского вызывалась не только причинами личного свойства, даже не семейными обстоятельствами. Ведь еще тогда, когда все, казалось, было в порядке, он начал хандрить. Травля критики только усилила пессимизм Алексея Феофилактовича в отношении окружающей действительности. Главное же, что удручало его, – стремительное выветривание идеального духа, свойственного людям сороковых годов. Лезущие из всех щелей галкины, янсутские, вся эта буржуазная накипь соединялась, по представлению Писемского, с нечесаным ражим малым, потрясающим разрезанной лягушкой как знаменем не ведающего душевных тайн рационализма. Плоть восстала против духа – считал равнодушный ко всяким магическим обрядам писатель. И, может быть, поэтому по примеру многих других попытался разрешить свои сомнения около церковных стен. Но они остались холодны и мертвы, в христианстве и его родоначальнике писатель увидел очень симпатичные намерения, но проникнуться духом религии, возжечься от пламени веры не смог. Откуда придет спасение? Кто восстанет на вездесущего духа злобы, духа купли-продажи чувств и убеждений? Долгогривый поп? Желтый от старости схимник, колеблемый ветром? Или соборная молитва миллионов православных душ вдруг разом разрушит оковы, наложенные на мир служителями Ваала? Он не верил в это. И когда приходившие к нему гости замечали на шее у Писемского голубой шнурок, он отрицательно качал головой – нет, я все тот же, не меняюсь – и вытягивал из-за пазухи не крест – мундштук. «Памятью ослаб, так вот, чтоб не терять поминутно...»
Вопросы, которые продолжали мучить Писемского, волновали и других посетителей его сред. В гостеприимном флигеле по-прежнему собирались философы, богословы, поэты. «Грозное» слово Константина Леонтьева звучало здесь: подморозить Россию, остановить бег времени, силою православного креста запечатать глаголющие скверну уста! Академик Федор Иванович Буслаев кротко возражал трубадуру порфироносного, меченосного христианства: просвещение, глубокое и подлинное, спасет Отечество. Долой аристократическое изуверство, долой эстетическое православие, да здравствуют чуйки и сибирки, дондеже в них почиет дух божий, кричал огромный Юрьев, своей всклокоченной бородой и диким взглядом путавший впечатлительную Пелагею Стрепетову и очень милую, изящную Елену Ивановну Бларамберг, авторшу недурных романов. Тургенев, Мельников-Печерский, Островский, богач славянофил А.И.Кошелев – люди самых разных взглядов и темпераментов присутствовали на этих ристаниях, иногда не выдерживая и разражаясь речью, а иногда вовремя поданным замечанием переводя беседу в иное русло. Тихое, уютное православие со щами и кашами постом, с упитанными тельцами, жирными кулебяками и селянками по дням скоромным было всею милее Алексею Феофилактовичу, как и прочим участникам сред, но вот величия подвига, меча духовного им недоставало. Они ведь были людьми эстетической складки и в религии хотели зреть грандиозное. Не все, конечно, в таких словах выражали свою алчбу духовную, но тяга к необычному, невиданному сказывалась и в писаниях их, и в интересах. Мельников-Печерский рылся в тайнах бесчисленных сект, другие ходили в старообрядческие церкви, третьи с любопытством заглядывали в кирхи да костелы, зазывали к себе заезжих спиритов, устраивали сеансы столоверчения.
В конце 60-х годов стало появляться много материалов о масонстве. Как крупнейший знаток этой тайной доктрины перед русским читателем неожиданно предстал двоюродный брат Чернышевского известный историк и этнограф А.Н.Пыпин; на протяжении нескольких лет он печатал в журнале «Вестник Европы» очерки по истории «вольных каменщиков» в России. Факт публикации таких материалов в массовом издании говорит, с одной стороны, о том, что имелись силы, заинтересованные в популяризации масонства, а с другой, что редактор мог рассчитывать на успех пыпинских писаний – публика ждала чего-нибудь этакого.
Одна за другой выходили книги о масонстве – русских авторов и переводные. Взялись за популяризацию темы и беллетристы. Молодой, но уже известный романист Всеволод Соловьев (сын историка) написал «Волхвов» и «Великого розенкрейцера». Алексею ли Феофилактовичу было не заняться «вольными каменщиками»! Он-то их лично знавал, расспрашивал когда-то о тайнах братства своего дядюшку Юрия Никитича Бартенева, видел у него дома ковры со странными изображениями, необычные безделушки на письменном столе – миниатюрный мастерок, брелок с циркулем...
Интерес к масонству заметен уже в первых вещах писателя. Во всяком случае, упоминания о масонском прошлом его героев постоянно встречаются даже в повестях, написанных в молодые годы. «Сподвижник был большой... звание вольного каменщика имел... Сперанский лучшим другом считал его себе...» – говорит князь Сецкий об отце Веры Ензаевой, невесты Шамилова («Богатый жених», 1853 г.). «Смолоду... он известен был как масон» – сообщается о губернаторе из романа «Боярщина» (1844-1857 гг.). Даже в одном из фельетонов начала шестидесятых годов герой Писемского заявляет: «...в молодости моей служа при полиции, я был масон». Во «Взбаламученном море» появляются вольные каменщики в натуре: Евсевий Осипович Ливанов и его протеже Емельян Фомич Нетопоренко. Мелькает старый масон и в «Мещанах» – правда, за сценой. Но все это были слабые касания, не предвещавшие обращения писателя всерьез к теме масонства.
В период угасания жизненных сил и обостренного ожидания скорого конца неудовлетворенная духовная жажда с закономерностью приводила Писемского к раздумьям о масонстве. И Алексей Феофилактович с увлечением, мало свойственным ему в пору преждевременно наступившей дряхлости, берется за новый труд. Писатель перечитывает массу документов, книг, просит друзей присылать ему доступные им материалы. В декабре 1878 года он пишет своему французскому переводчику Дерели: «Начавшаяся уже зима у нас несколько облегчила мои недуги, что и дало мне возможность приняться за мое дело, которое я уже предначертал себе давно, но принялся за него последнее только время, а именно: написать большой роман под названием „Масон“. В настоящее время их нет в России ни одного, но в моем еще детстве и даже отрочестве я лично знал их многих, из которых некоторые были весьма близкими нам родственниками; но этого знакомства, конечно, было недостаточно, чтобы приняться за роман, и так как в настоящее время в разных наших книгохранилищах стеклось множество материалов о русских масонах, бывших по преимуществу мартинистами; их ритуалы, речи, работы, сочинения, и всем этим я теперь напитываюсь и насасываюсь, а вместе хоть и медленно, пододвигаю и самый роман мой».
