Титта Руффо - Парабола моей жизни
После четырех лет неутомимой работы весной 1915 года я был приглашен на открытие нового Национального театра в Гаване, а затем вернулся в Нью-Йорк, чтобы отплыть в Аргентину, куда я был законтрактован антрепризой Вальтера Мокки и Фаустин Де Роза. Пароход, на котором я собирался отплыть, неожиданно потерпел аварию и застрял где-то на северном побережье. Но пароходное общество в течение десяти дней обманывало меня, уверяя, что пароход вот-вот будет готов к отплытию, и я смогу спокойно пуститься в путь. Тем времнем Вальтер Мокки, видя, что я неимоверно запаздываю, телеграммой из Буэнос-Айреса обязал меня отплыть с первым же уходящим из Нью-Йорка пароходом, иначе он подаст на меня в суд за причиняемые ему убытки.
Желая во что бы то ни стало избежать этой опасности, я с сопровождавшей меня на этот раз женой сел на первый же пароход, отплывавший в Южную Америку. Это было небольшое бразильское судно, всего в четыре тысячи тонн водоизмещения. Судовая команда состояла из негров. Пассажиров почти не было.
После нескольких дней пути в Мексиканском заливе на нас налетела страшнейшая буря, державшая нас целых двенадцать часов между жизнью и смертью. Когда устрашающие морские валы приняли такие грандиозные размеры, каких я еще не видел ни разу в моих многочисленных морских путешествиях, нас заперли в каюте. Жену мою привязали ремнями к койке, я же воспротивился этому и не позволил себя привязывать. Подвергаясь много раз риску быть снесенным в воду огромными волнами, я добрался до капитанского мостика, желая получить полное представление о том, что нам угрожает. Увидев меня, капитан пришел в ярость: он не мог понять, каким образом мне удалось выбраться из каюты. И чтобы я не вздумал снова подвергаться страшному риску возвращаясь обратно, он велел привязать меня толстым канатом на командном мостике рядом с ним. Гибель наша казалась неминуемой. В течение семи часов нас непрерывно окатывало гигантскими водопадами. У меня на шее был мешочек, в котором лежало тридцать тысяч долларов банковыми билетами. Торопясь на пароход, я не успел положить их в банк в Нью-Йорке, и теперь в этом светопреставлении только чисто случайно ценный пакетик не угодил к рыбам. Много-много раз, когда меня снова и снова окатывало с ног до головы, я чувствовал, что ленточка, на которой висел мешочек, скользит вверх, мне на голову и поднимается до самого лба. Под ударами ледяных порывов ветра и непрерывно набрасывавшихся на меня морских валов я чувствовал, что тело мое помертвело. Неотступная мысль о моей жене, запертой в каюте, привязанной там в полном одиночестве и, быть может, лишившейся рассудка от ужаса, сводила меня с ума. Наконец я не выдержал. Отчаяние сразило меня, и я судорожно разрыдался. Водяные брызги, коловшие мне лицо точно стальными иглами, сливались с моими безутешными слезами. И слезы эти становились все более безутешными и горькими, когда вместе с мыслью о жене в душе моей возникала мысль о моих двух малютках, оставшихся на родине, вдали от нас. В конце концов (наконец-то!) буря стала понемногу утихать. Капитан приказал освободить меня. Один из матросов растер меня спиртом, я был ни жив ни мертв. Затем были открыты люки, и я стремглав бросился к жене. Она была залита водой и казалась обезумевшей от ужаса. Мы кинулись друг другу в объятия и замерли рыдая, точно двое воскресших из мертвых.
Мы прибыли в Буэнос-Айрес с опозданием на несколько дней. За те долгие, бесконечно тянувшиеся часы, что я пробыл весь мокрый под неистовыми ударами ветра, я мог заболеть пневмонией или подхватить еще какой-нибудь недуг.
Но, о чудо! Ничего подобного со мной не случилось, и — никто этому не поверит, хотя это факт — голос мой не пострадал ни в малейшей степени. Я тотчас направился в театр, где рассказал свою печальную одиссею, кстати, приключившуюся со мной отчасти из-за требования выехать тотчас же с первым пароходом, отплывающим из Нью-Йорка. На следующий день зашел меня проведать один актер драмы, который плыл на том же пароходе, что и я, вместе с импресарио театра Колон, и сообщил мне, будто этот импресарио сказал, что мое опоздание будет рассматриваться как невыполнение обязательств, обусловленных контрактом, и антрепренеры решили, как только я спою, возбудить против меня судебное дело и потребовать уплаты грандиозной неустойки. Поблагодарив этого актера за дружеское предупреждение, я сразу же принял меры предосторожности. Я обратился к знаменитому адвокату и рассказал ему о том, что замышляют за моей спиной. Адвокат предложил антрепренерам сделать заявление, что они признают мое опоздание происшедшим по причинам, от меня не зависевшим. И он объяснил это свое предложение тем, что я желаю урегулировать все вопросы, связанные с контрактом, до моего выступления. Антрепренеры ответили на это предложение решительным отказом. Было ясно, что добрый товарищ сообщил мне чистейшую правду. Мне предстояло выступить в «Африканке» в роли Нелюско. Тогда я счел нужным лично предупредить антрепризу, что в случае, если мне не будет выдано то заявление, которого требует мой юрист, я появлюсь перед публикой не в образе Нелюско, как это надлежит мне, а в гражданском платье и, со сцены обратившись к публике, разоблачу недостойное поведение антрепризы.
Поскольку антрепренеры умело использовали мое имя и имя Карузо как участников спектаклей, им удалось распродать колоссальнейший абонемент. Публика была наэлектризована. Заявление, которым я угрожал, могло вызвать грандиозный скандал. Споры между адвокатами обеих сторон проходили бурно и продолжались до восьми часов вечера. Мой защитник был непреклонен. Он сумел вырвать у антрепренеров нужный мне документ, и, таким образом, я появился перед публикой театра Колон не как Титта Руффо, а как Нелюско. Театр был переполнен до отказа огромной толпой, разумеется, не подозревавшей, насколько я был травмирован неприятностями бури юридической и ужасами бури морской. Сколько силы и мужества требуется, чтобы поддерживать собственное имя на той высоте, куда вознесла его слава! Слава — это пышное слово и огромный груз, настолько тяжелый и неудобный на плечах того, кого мир наградил им, что подлинный артист часто предпочел бы освободиться от этой ноши. Но горе ему, если в тот момент, когда он будет уже не в состоянии нести ее, он вовремя не сбросит с плеч ставший непосильным груз и не удалится в тень! Горе ему, ибо он будет этим же грузом неизбежно раздавлен.
Глава 25. ВОЕННОЕ ИНТЕРМЕЦЦО
Возвращаюсь в Италию во время войны. Остановка на Лазурном берегу. Я — солдат. Из казармы в церковь. Из церкви в пастушью хижину. У доменных печей в Терни. Благотворительный концерт во Франции. Возвращаюсь в Терни. Дезертир, готовый умереть за меня. Во Флоренции
