Наталия Колесова - Петр Фоменко. Энергия заблуждения
Очень талантливый человек и очень интересный артист, в прошлом недолго министр, мой друг Николай Губенко, автор хорошего фильма «Подранки», тоже умел добиваться. Губенко, когда учился во ВГИКе у С. А. Герасимова, сначала как актер, потом как режиссер, однажды обратился ко мне за советом. Герасимов предложил своим студентам снять одной панорамой десятиминутный кусок и, чтобы не было пленочного брака, давал им «Kodak» – роскошь по тем временам. У меня было две киношных идеи, я бы сам хотел это снять. Ими я и поделился с Колей: «Иди в Александровский сад и сними там огромную очередь так, чтобы не было понятно, куда она стоит. Попытайся за десять минут пройти от конца до начала хвоста, а в финале подними камеру к надписи на мавзолее: «Ленин».
В те годы там уже было снова одно имя. А раньше были имена Ленина и Сталина. И вот в одну ночь буквы «Сталин» выцарапали, а инкрустацию заложили черным камнем. Ночью ударил мороз. Утром я как раз бежал через Москворецкий мост, поскольку жил в Замоскворечье, по Красной площади в Школу-студию МХАТ, где я недолго учился. Это случилось уже при Хрущеве, я тогда был на втором курсе. Я взглянул на мавзолей и увидел, что буквы «Сталин» проступили инеем сквозь камень на фронтоне. Бездарно, но это правда.
А второй кинозамысел?
На полуострове Свияжском, где Свияга впадает в Волгу (Недавно я узнала, что Свияжск – это прообраз пушкинского острова Буяна из «Сказки о царе Салтане». – Н.К.), стояло еще со времен Ивана Грозного два монастыря, мужской и женский, а при советской власти там разместились два сумасшедших дома. Архитектор Садовский показал мне их. Со временем полуостров стал островом, при приближении на «ракете» он вставал из-под воды как град Китеж. Мы приехали «ракетой», я встретил в монастыре знакомого реставратора. На территории каждого сумасшедшего дома кругами гуляли «постояльцы». Зрелище было завораживающее. Я подумал: вот что надо снимать. Не спеша, приучая их к камере, без всякого сценария. Но для меня, тогда начинающего в телевизионном кино, это было невозможно. И вдруг туда нагрянули на трех баржах отдыхающие из соседних санаториев, с ящиками жигулевского пива. После пикника их потянуло на зрелища, и они отправились глазеть на сумасшедших. Сумасшедшие в свою очередь разглядывали их, и непонятно было, с какой стороны ограды – настоящий сумасшедший дом.
А еще третья история – я ставил в Питере «Теркин на том свете» Твардовского. И родился такой киносценарий. После войны Теркин проходит на том свете все круги. Герой оказывается в пустом ночном метро, и его проводят по поезду, и он видит все, что происходит в этих адских вагонах. И я придумал вот что: на Смоленской набережной есть метромост напротив гостиницы «Украина». Когда Теркин вырывается из метро, он бросается с моста в Москву-реку, выбирается на берег, сушит одежду, кирзу, портянки и направляется прямиком в Белый дом, только что построенный к этому времени. Мол, посмотрю, что там происходит. Так и снять вид с моста. Но Теркин все же возвращается на тот свет – там лучше, чем сегодня на этом. Такая у меня была фантасмагорическая затея. Но не осуществилась.
Ваши спектакли отличает совершенно особое чувство музыки. Но ведь не каждому человеку с музыкальным образованием дано чувствовать так тонко, как вам. Каковы ваши взаимоотношения с музыкой в процессе работы?
Каждый раз это индивидуально. Я вообще не могу обходиться без музыки. Ее даже потом можно вынуть из спектакля, но она должна остаться звучать у артиста в душе. Думаю, когда услышишь, что звучит в спектакле, сразу все про него понимаешь. В «Пиковой даме» в театре Вахтангова, к примеру, произошла странная вещь. Я взял «Грустный вальс» Сибелиуса и с начала до конца его «раздраконил». Все эти фрагменты звучали в самых разных сценах спектакля. Ведь «Пиковая дама» – очень питерская повесть. И божественная музыка Сибелиуса стала ее контрапунктом. А «Времена года» Вивальди создали настроение в спектакле «Великолепный рогоносец» в театре «Сатирикон».
Вы единственный режиссер со своим секретом взаимодействия театра и литературы, театра и поэзии. Ваши постановки – «Пиковая дама», «Война и мир», «Египетские ночи», «Одна абсолютно счастливая деревня» – убедительно подтверждают это. И снова вы собираетесь обратиться к Пушкину. Мне кажется, у вас есть свой ключ, которым вы открываете поэзию, а ведь не каждый режиссер обладает этим ключом и владеет этой тайной?
Некоторые режиссеры научились обходиться вообще без драматургии, как Сергей Васильевич Женовач, поставивший «Идиот», «Шум и ярость», «Мальчики». Взаимоотношения театра и книги, поэзии или прозы, – это очень тревожное занятие, поскольку публика не любит театр литературы. Я сам ненавижу понятие инсценировки. Суть инсценировки – попытка перерисовать прозу или поэзию, хотя проза порой даже бывает более поэтической, чем иногда сама поэзия. У нас есть спектакль «Одна абсолютно счастливая деревня» – там такая поэтика, такой язык! Писатель Борис Вахтин, автор повести и мой друг, сыграл большую роль в судьбе многих людей. Наш хлеб – драматургия. Почему мы часто обращаемся к литературе – прозаической, поэтической, документальной? Возможно, иногда легче высказаться, чем удержать внимание, восприятие. Вообще внимание в театре – очень сильная часть художественной работы. Помните у Блока в поэме «Возмездие»:
Когда ты загнан и забит
Людьми, заботой и тоскою;
Когда под гробовой доскою
Все, что тебя пленяло, спит;
Когда по городской пустыне,
Отчаявшийся и больной,
Ты возвращаешься домой
И тяжелит ресницы иней,
Тогда – остановись на миг
Послушать тишину ночную:
Постигнешь слухом жизнь иную,
Которой днем ты не постиг;
По-новому окинешь взглядом
Даль снежных улиц, дым костра,
Ночь, тихо ждущую утра
Над белым запушенным садом…
Ты все благословишь тогда,
Поняв, что жизнь – безмерно боле,
Чем quantum satis Бранда воли,
А мир – прекрасен, как всегда.
Как они – писатели – могли это мгновение остановить! В театре иногда только проза или поэзия дает возможность остановить мгновение. Я вот в постановке «Трех сестер» испытал с Чеховым столько трудностей! Я боюсь молчания в театре. Лучшие музыканты для меня измеряются, как наш друг, дирижер Евгений Колобов, по звучанию своего пианиссимо. Он говорил: «Нет выше музыки, чем тишина». Проза дает возможность подобного молчания в театре.
P.S. Историй и ассоциативных отступлений у Петра Наумовича великое множество. На прощание он поделился со мной еще одной, в которой было, на мой взгляд, столько очарования, что я не могу отказать себе в удовольствии передать ее вам, читатель.
