Ирина Одоевцева - На берегах Невы
В начале моего «ученичества» Гумилев подарил мне маленький in octavo, очень толстый альбом из пергамента, купленный им, по его словам, еще когда-то в Венеции.
— Я буду в него записывать стихи, посвященные вам, — сказал он, подавая его мне. — Он пергаментный, вечный. Он перейдет к вашим внуками и пра-пра-пра-внукам. Берегите его.
На первой странице сверху стояло: Н. Гумилев, а посередине: Стихи написанные Ирине Одоевцевой ; внизу был нарисован чернилами один из всегдашних его пейзажей — пальма, необычайно высокая и разлапистая, крошечные негры, два громадных льва, один стоит, другой лежит и на длинноногом, двугорбом верблюде «я сам с ружьем в руках». Под этим рисунком, изображающим охоту на львов, подпись N. G.
23
fecit — 1919.
8
Страницы альбома были очень малы, но Гумилев умудрялся помещать на одну страницу три строфы своим мелким, некрасивым, «неинтеллигентным», как он сам его называл, почерком.
Альбом этот погиб 5 августа 1921 года, после ареста Гумилева. Он был уничтожен моими родными вместе с письмами ко мне Гумилева, черновиком его автобиографии и всеми его книгами с надписями.
Сделано это было против моей воли, в мое отсутствие, из понятного страха — возможного у меня обыска.
Но страх, как и большинство страхов, оказался неоправданным — обыска у меня никто не производил и мой альбом погиб совершенно напрасно.
Да, конечно, я очень болезненно пережила гибель моего альбома, я еще и сейчас с грустью вспоминаю о нем.
Но, с чисто историко-литературной точки зрения, гибель его не представляет собой большой потери. Ведь Гумилев успел еще при жизни составить свою последнюю книгу и включить в нее все стихи, которые он считал достойными быть напечатанными.
Остальные — их было немало — не представляли собой ценности, а являлись — по выражению Гумилева — «дифирамбиальными упражнениями, далеко не всегда удачными».
Впрочем, я все же сообщила несколько из них Г. Струве и они включены во II-ой том «Собрания Сочинений Гумилева».
Приведу еще два стихотворения из моего альбома. Они интересны тем, что показывают насколько Гумилев был аккуратен и экономен в своем поэтическом хозяйстве.
Первое:
Конквистадор в панцыре железном,
Признаю без битвы власть твою
И в сопротивленьи бесполезном
Не грущу, а радостно пою —
В панцыре железном, в тяжких латах, —
Бант сидящий словно стрекоза
В косах золотисто-рыжеватых
И твои зеленоватые глаза,
Как персидская больная бирюза.
Строчки:
На твои зеленоватые глаза
Как персидская больная бирюза
были им повторены в стихотворении «Лес», написанном через две недели после «Конквистадора».
И второе:
На веснушки на коротеньком носу
И на рыжеватую косу
И на черный бант, что словно стрекоза
И на ваши лунно-звездные глаза
Я клянусь, всю жизнь смотреть готов.
Николай Степаныч Гумилев.
О сравнении «бант словно стрекоза» Гумилев вспомнил больше чем через год и перенес его во второе стихотворение, написанное уже в декабре 20 года.
Гумилев иногда из «экономии» даже посвящал свои мадригалы различным лицам.
Всем например известно — об этом уже не раз говорилось в печати — что «Приглашение в Путешествие» посвящалось многим, с измененной строфой, смотря по цвету волос воспеваемой:
Порхать над царственною вашей
Тиарой золотых волос
то:
Порхать над темно-русой вашей
Прелестной шапочкой волос
— были и «роскошные» и «волнистые» шапки волос, и «атласно-гладкие» шапочки волос.
Сам Гумилев — в минуты откровенности рассказывал мне сколько раз это «приглашение» ему «служило», как и второе его «ударное» стихотворение, «С тобой мы связаны одною цепью».
В моем альбоме их, конечно, не было, но в нем рукой Гумилева были записаны почти все его лирические стихи, сочиненные им в это время вплоть до «Моим читателям».
Гумилев совершенно серьезно уверял меня, что они все написаны мне. Но я, несмотря на всю мою тогдашнюю наивность и доверчивость, не верила этому, что иногда сердило его.
Все же мой альбом мог послужить материалом для датирования стихотворений — Гумилев всегда ставил под ними точную дату.
Иногда, правда довольно редко, попадались и «разночтения», как теперь принято говорить.
Так, в Канцоне Первой, открывающей мой альбом вместо двух последних строф, начинающихся:
В этот час я родился
В этот час я умру
были строки:
Лишь несчастно влюбленным
Снятся райские сны.
В этом мире полночном,
Мне дороже весны
Ты, со взглядом зеленым
И такой глубины,
Что одним беспорочным
На земле суждены.
Я удивилась необычайному чередованию рифм.
Гумилев обиженно пожал плечами:
— Пожалуйста, без критики. Много вы понимаете. Правила существуют для начинающих. А я, слава Богу, могу рифмовать как хочу. Кальдерой не даром говорил, что изучив правила надо запереть их на ключ, а ключ бросить в море — и только тогда приступить к творчеству. И писать по вдохновению…
Но через несколько дней он прочел мне измененный конец этой канцоны такой, как он напечатан в «Огненном Столпе».
Я попросила его записать мне в альбом окончательный вариант, но он, не без злорадства, отказался.
— Нет уж, пусть у вас остается прежний конец, хотя вы его и критикуете.
Больше я никогда — даже когда они мне совсем не нравились как, например, «Перстень» — не позволяла себе «критиковать» его стихи.
Было и еще одно существенное «разночтение» — во втором стихотворении триптиха «Душа и тело» — вместо:
И женщину люблю… Когда глаза
Ее потупленные я целую
Я пьяно, будто близится гроза
Иль будто пью я воду ключевую.
В моем альбоме стояло:
И девушку люблю, что у судьбы
Я отвоюю с яростью во взгляде
Ее прикосновенья жгут, как бы,
В ней соки бродят, будто в винограде.
Гумилев любил читать свои старые стихи, и напечатаные и те, которые он считал недостойными появиться в его книгах. Все их он помнил наизусть.
Так он не раз читал мне стихи опубликованные уже в Париже после его смерти под данным им Мочульским названием: К Синей Звезде.
Из них — неизвестно почему — Гумилев включил в «Костер» далеко не лучшие, «Розу» или «Телефон».
Гумилев читал мне наизусть и надписи, сделанные им когда-то на книгах. Привожу из них две:
Первая на «Чужом Небе» барышне, в которую он был влюблен во время войны — не называю ее имени — написавшую строчку с двумя спондэями.
Спондэическая поэтесса,
Связной надписи не требуй
К этому Чужому Небу
Где лишь ты одна принцесса
И вторая на «Шатре», сделанная приблизительно в то же время его будущей жене, Ане Энгельгардт:
