Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов - Пастернак Борис Леонидович

Целую тебя. Выздоравливай поскорее, лежи как можно глупей.

Письмо 114

3 октября 1927 г.

Пастернак – Цветаевой

Дорогая Марина!

Ну, как ты спала? Против нас на сквере храма Спасителя цветут вторым цветом яблони. Посылаю тебе этот редкий обращик октябрьского цветенья на счастье. Когда я был в Питере, то мало где бывал и с кем видался. Ник. Тихонов затащил меня к себе. Он славный и настоящий и очень мне мил. У него хорошая жена, из той редкой женской породы, у которой от женскости и даже – ственности ничего не отымает и не отымет возраст. С вероятным наливом крупного ума и сердечности, который раньше, чем сказаться в словах и делах, сквозит через внешность. Но я хотел тебе писать легко и весело, пишу же сложно и скучно. Вне сравнений и сближений, и только если говорить о ремесле в истории и обществе, Тихонов – имя, которое могу назвать по полуторачасовой паузе после тебя, единственной, ну, как ты называла мне иногда кое-кого из Верстовцев. Пауза же после его имени, никем уже больше не прерывающаяся, целиком возвращается к тебе, в полуторачасовую. Т. е. если бы речь шла о журнале и ты бы меня спросила, с кого начать ряд. Его жена из образованной военной семьи, м.б. с примесью польской крови. 7 лет на фронте провел и он, кавалеристом. Умный, существенный человек, хороший друг, без наигранной романтики. Очень просто и хорошо, не по-плебейски (тут начинаются мании с эстрады) управляется с именем и успехом.

Но это не та мелочь, которая осталась за мной в последнем предскарлатинном письме. А вот она. Там читали, людей было очень немного. Собрались поздно, в одиннадцатом часу. Читал в теченье часа отрывки большой прозы поэт Конст. Вагинов, молодое дарованье, с которым там очень носятся. Среди его стихов, которые все – не от мира сего, попадаются такие, что нравятся и мне. Проза же не только не понравилась мне, но она нехороша и на деле. Я это сказал, чем очень огорчил автора, и гостей, и хозяев. Однако, с разрастаньем разговора вокруг этой вещи и моих слов, все к концу со мной согласились. Потом читали стихи и пристали ко мне, прочесть хотя бы известные им вещи, п.ч. «чтенье мое не записано в граммофон, его нельзя завести, и они меня никогда не слыхали». Я прочел III-ю часть Шмидта. Среди присутствовавших оказался тот самый мальчик, которому Есенин кровью написал свое известное «До свиданья, друг мой, до свиданья». Действие, которое это чтенье на него произвело, ни он, ни я не могли, конечно, оценить иначе, чем в том духе, что глухая тяжба покойного со мной разрешилась наконец, в эти несколько ночных и напряженнейших минут. Бесследно растворено и становится преданьем то, что однажды довело меня до озверенья. Был шестой час утра, я возвращался с этим молодым полпредом того света на извощике с Петербургской стороны. Перед самым нашим носом развели мост, и пришлось стоять, пока проходили баржи, в широкой и неописуемой тишине забывшейся невской панорамы. В ее предрассветной сдержанности, в ее широковерстном отступленьи к самому крайнему берегу мыслимости и вообразимости было все, что когда-либо давали людям русская тонкость и загадочность. Я принадлежал ей вместе с тобой, с этим спящим берегом хотелось спать рядом, мне и сейчас не хочется и трудно говорить о нем, разбивать же эту далеко ушедшую, вытянувшуюся тень на отдельные дома и тени меня ничто не заставит. Но тут были и Пушкин и Блок и все, кого бы ты, родства ради, в этот час ни пожелала. Эту мелочь, случившуюся у Тихоновых, посылаю тебе вместе с цветком. Она в том же роде.

Ты болеешь и выздоравливаешь, я об этом догадываюсь. Но когда ты выздоровеешь совсем и об этом мне напишешь?

Твоя болезнь в одно время с детьми не может не быть связана и с такими трудностями, которые стыдом ложатся на твое время и на далеких твоих поклонников и поклонниц, ничего, впрочем, о том не ведающих и ни в чем не повинных. На днях ты получишь немножко денег по почте. Если ты хоть словом о них заикнешься, Марина, это будет безмолвным знаком того, что ты со мной рвешь и меня намеренно за что-то оскорбляешь.

В заключенье, прости за письмо. Так больным не пишут. Еще просьба. Если прямое обращенье (и почерк и стиль) тебя утомляют, попроси Асю сообщить мне, и я буду писать тебе через нее. Кланяюсь сердечно ей и С.Я. и целую Мура и Алю.

Письмо 115

<5 октября 1927 г.>

Цветаева – Пастернаку

Дорогой Борис. Это письмо отойдет – когда! Мне еще 3 недели карантину. Но всё равно. Для нас сроки не в счет. Вчера получила Пятый год и первое письмо, нынче второе, колыбельное. Пятый год прочла вчера же вечером и дважды – читала по экземпляру Мирского, чтобы не – нарушать (?) своего, не предвосхищать радости его целостности. – Понял? – И вот под первым ударом: чудесная, сильная и цельная книга. Шмидт преобразился – когда я прочла строки о ревнивом пространстве, у меня захолонуло сердце: в упор обо мне. И не ко мне оно ластится, это я́ – оно, льнущее в окна, выслеживающее одиночества, селящееся, сначала как нищенка, с лохмотьями и благодарностью, а через день уже со всеми звездами и безднами и, через день еще – вытесняющее жильца – в меня. О Борис, от меня всегда уходили – в меня, в посмертную, дорожде́нную, не рожденную меня, в ОНО, в то. Человеку со мной меня становилось мало, уходил искать меня за окном – где я. Это ведь <как> человек пост<авит> в нишу куклу (предв<арительно> убив ее), назв<ав> ее Мадонной, и раз в 10 лет, проходя, молится на нее. Но – о Шмидте. Совсем замечательно, стройно, строго, много природы, мало людей, – ни курсисток с фуриями (как я тебе благодарна!), ни двусмысленных потерь казенных денег, Шмидт почти бессловесный, – то, что я хотела. Теперь я посвящение принимаю, дура, сбил на черновике. Совсем прекрасно 1) Отцы, совершенно – как оно и быть должно – заслон<енные> матерями и… приятельницами матерей (NB! Мать С. – Лиза Дурново, подруга Перовской, Желябова, любовь Валериана Осинского, дочь николаевского любимца, с которым снят на [лошади] Сенатской площади, – есть гравюра. Умерла в Париже, в эмиграции – грозила смертная казнь. В обществе с 16 по 56 лет – красавица.) – Конечно: Гапон. Об одной замене жалею, и многие со мной, во 2 издании исправь: На мичмана в рабочей блузе. Куда лучше и как смысл и как звук. Братья всегда в выпачканных блузах, ничего не дает. И раз брат – то блуза домашняя: бумазейновая. Но – частность. Твой 5 год – оправдание 5-го, ведь я его ненавижу. Внезапное озарение: откры<ла> сабашниковское издание Марка Аврелия: Отцу я обязан – учителю я обязан – такому-то и т. д. Ведь это ты. Ты, упавший с неба, в благодарность, очевидно, что не расшибся, обязан собой – всем. 5 году, даже 5 году. А что это за год, сказать? Год иллюзий, т. е. <оборвано>. Ты, достовернейшее, что есть, обязан собой – иллюзиям. 5 год – ни одной верной мысли, сплошь неверные жесты, глубочайший самообман, безъязычн<ость>. Что в нем было хорош<его>? Дети. Ты в 5<-ом> дал детей, ибо и твой Шмидт – большой ребенок, вспом<ни> его гимназ<ическую> речь!

Мое малодушие доходит до того, что я подчас мечтаю, чтобы наша встреча была уже позади, чтобы уже шло, длилось, чтобы хреб<ет> уже зарос. Твое письмо из Петербурга? Мало тебе, что мы вместо того чтобы друг с другом дружить – пишем, мы – вместо того, чтобы писать друг другу – о письмах – мечтаем <вариант: мы и письма заменили мечтой о них>. Ка́к ты – я!

Письмо 116

7 октября 1927 г.

Цветаева – Пастернаку

(Письмо в тетрадь)

Борюшка, благословляю болезнь, три дня подряд письма. Так, м. б., когда-нибудь благословлю смерть. Можешь ли ты мне обещать, что моя смерть – это ты, жизнь с тобой. Нельзя жить на свете без большего себя, таким был Рильке, таким хочу, чтобы был ты. Не женская жажда самоуничижения (artiste, et par cela traître а son sexe [103]) – и осекаюсь: м.б. индусская жажда самоуничтожения (индусские вдовы). Борис, сегодня держала корректуру своей книги, уже сверстана, со страницами (153, стихи в ряд), вся книга о тебе и к тебе, даже в самый разгар Горы – обороты на тебя.