Павел Щёголев - Гракх-Бабеф
Стояли осенние дни грозного 1792 года. В Париже заседал Конвент, бросавший Франции пламенные призывы к борьбе, к защите революции. Внешний враг угрожал своим вторжением со стороны восточной границы, а внутри страны плелись искусные махинации контрреволюционеров, дворян, неприсягнувших священников. Экономическое положение резко ухудшилось. Хлеб исчезал с рынка, кое-где начинался голод.
Такова была обстановка, в которой приходилось действовать Бабёфу. За короткое время он положительно везде успел проявить свою неукротимую энергию. В октябре он разоблачил роялистский заговор, имевший целью сдать австрийским войскам город Перрон. Затем его внимание привлек голод в округе Аббевиль, искусственно вызванный спекулянтами-перекупщиками в целях повышения цен на хлеб. Как и в Руа, ему пришлось столкнуться сначала с глухим недовольством, а потом и с активным противодействием своих коллег по администрации. Его революционное рвение толковалось ими как проявление неустойчивости и необдуманности в поступках и бестактности. Бабёфу пришлось покинуть пост в департаментской администрации и перейти на администраторскую должность в Мондидье. В округе Мондидье должность прокурора синдика занимает его давнишний враг Лонгекан, преисполненный самой решительной враждебности в отношении Бабёфа. Оплошность, допущенная самим Бабёфом при исполнении им своих служебных обязанностей, дала Лонгекану давно желанное оружие против опасного агитатора.
Автограф Бабёфа. Служебная записка на бланке департамента снабжения и продовольствия парижского муниципалитета
История «преступления», якобы совершенного Бабёфом, история, сильно повредившая ему как при жизни, так и после смерти, вкратце такова: в Мондидье, как и во всей Франции, происходила продажа национальных имуществ. 13 декабря 1792 года продавалась с торгов ферма, оцененная в 29 с лишним тысяч ливров. На предварительных торгах максимальную цену предложил некто Дебрен, но на окончательных торгах, состоявшихся 31 декабря, ферма осталась за неким Девилла, занимавшим пост президента округа Мондидье, который тут же поручил произвести покупку третьему лицу, некоему Левавассеру, обязавшемуся немедленно внести требуемую за ферму сумму. Приблизительно через месяц после торгов Девилла аннулировал полномочие, данное им Левавассеру, на том основании, что соответственный акт не был заверен должным образом, и попросил Бабёфа и еще одного чиновника из окружной администрации заменить в акте имя Левавассера именами Дебрена и его компаньона по покупке Леклерка. Бабёф зачеркнул дважды имя Левавассера и вписал новые имена, следуя указаниям Девилла. Он совершил, конечно, большую оплошность и поступил в высокой степени неблагоразумно, рискуя своей репутацией администратора. Оплошность эта, впрочем, конечно не имела никаких корыстных мотивов, зато она дала Лонгекану и компании прекрасный повод для нападения на Бабёфа.
Бабёфа обвинили в служебном подлоге. 4 февраля Бабёфа отстранили от должности и дело его передали прокурору в Мондидье.
Между тем, Бабёф отправился в Париж, чтобы протестовать против действий департаментской администрации. Узнав о передаче дела прокурору, он решил остаться в столице. Здесь у Бабёфа нашлись друзья: Сильвен Марешаль — известный журналист, неутомимый проповедник безбожия и будущий участник «заговора равных» — устроил его на службу сначала в продовольственную администрацию при Парижской коммуне, потом в Комиссию продовольствия при Комитете общественного спасения.
Жил Бабёф в Париже открыто, нигде не скрывался, принимал у себя жену и детей. Лучшим его оправданием могло послужить то, что и сам Бабёф и семья его по-прежнему не вылезали из самой жестокой нужды. «Несчастные, — писал он в это время жене, — они обвиняют меня в том, что я изменил своим обязанностям ради денег. Пусть придут они посмотреть на дело своих рук! На моих детей, которые плачут, потому что у них нет хлеба!»
Та новая служба, на которую устроили Бабёфа его друзья, требовала добросовестности, рвения и наличия революционного чутья. Никогда еще за время революции продовольственный вопрос не стоял так грозно, как в эти зимние месяцы 1793/94 года. Когда рука реакционной шайки из Мондидье дотянулась до Парижа и Бабёф был арестован (14 ноября 1793 года), администраторы Парижского полицейского департамента Меннессье и Данже сочли своим долгом адресовать прокурору округа Мондидье письмо, в котором между прочим писали: «Гражданин Бабёф и до своего поступления на службу и во все время службы не дал никакого повода, по крайней мере насколько нам это известно, сомневаться ни в его гражданских чувствах, ни в его честности».
Максимилиан Робеспьер
Один из этих администраторов Меннессье стал впоследствии деятельным участником «заговора равных».
Благодаря вмешательству друзей Бабёф 7 декабря был вновь выпущен на свободу. За него поручились Сильвен Марешаль, член Конвента Тибодо и некий профессор Добе. Однако вернуться на службу ему не удалось. Комиссия продовольствия запросила на его счет министра юстиции и получила отрицательный ответ. 30 января 1794 года Бабёф по собственной инициативе вернулся в тюрьму.
Буржуазные политики Мондидье обратили против Бабёфа испытанное орудие клеветы — прием, который буржуазия не устанет и впредь применять против вождей и борцов пролетариата. Бабёфу оставалось теперь добиваться реабилитации. В тюрьме он написал обращение к комитетам Национального конвента и к министру юстиции Гойе, в котором добивался вторичного рассмотрения своего дела в любом суде за пределами департамента Соммы, лучше всего в революционном трибунале.
По докладу Мерлена из Дуе Конвент 13 мая передал дело в кассационный трибунал. Здесь решение амьенского трибунала сначала кассировали, а потом все дело передали в трибунал департамента Эны. Самого Бабёфа перевели в тюрьму в Лаон. Энский трибунал 18 июля 1794 года нашел возможным освободить Бабёфа, не решаясь, впрочем, вынести какое-либо окончательное решение.
После почти полугодового заключения Бабёф получил возможность вновь увидеться со своими. Его сын Эмиль, названный так в честь одного из героев Жан-Жака Руссо, опасно заболел и болезнь его удержала Бабёфа в Лаоне. Но пока для Бабёфа в Лаоне тянулись долгие дни у постели больного сына, в Париже Французская революция переживала свой самый решительный, самый трагический кризис.
