Василий Авенариус - Школа жизни великого юмориста
— Нет.
— А без цензорской пометки, простите, мы не вправе приступить к печатанию.
— Цензор-то наверняка пропустит: содержание ничуть не вольнодумное.
— Почем знать, что усмотрит цензор: вон Красовский — так тот «вольный дух» даже из поваренной книги изгнал! Впрочем, условиться можно и до цензуры. Каким шрифтом будете печатать?
— А право, еще не знаю… Мне нравится самый мелкий шрифт…
— А я советовал бы вам взять шрифт покрупнее да формат поменьше: иначе книжечка ваша выйдет чересчур уж жидковата.
Перед молодым писателем развернулся огромный фолиант с образцами всевозможных шрифтов. У него и глаза разбежались. Как тут, ей-Богу, выбрать? После долгих колебаний выбор его остановился все-таки на излюбленном его шрифте — самом бисерном петите, формат же он принял предложенный фактором — в двенадцатую долю листа.
— Останетесь довольны, — уверил фактор. — Покупатель только взглянет — не утерпит: «Экая ведь прелесть! Надо уж взять». И будет разбираться экземпляр за экземпляром, как свежие калачи, нарасхват. Не успеете оглянуться, как все уже разобраны, приступайте к новому изданию. А вы, господин Алов, сколько располагаете на первый раз печатать: целый завод или ползавода?
Гоголь был как в чаду. С ним трактовали самым деловым образом, как с заправским писателем, предрекали уже второе издание… Только что такое «завод»? Черт его знает!
— Все будет зависеть от того, во что обойдется издание, — уклонился он от прямого ответа. — Не можете ли вы сделать мне приблизительный расчет?
— Извольте. Бумага ваша или от нас?
— Положим, что от вас.
— В какую цену?
— Да так, видите ли, чтобы была не чересчур дорога и чтобы все-таки вид был.
— И такая найдется; хоть и не веленевая, а вроде как бы.
Карандаш фактора быстро вывел ряд цифр.
— Рублей этак в триста вам станет, если пустить ползавода в шестьсот экземпляров. Но я на вашем месте печатал бы полный завод. Весь расчет в бумаге.
— А уступки не будет? Фактор пожал плечами:
— У нас прификс!
— Но я печатаю в первый раз, и средства мои…
— Переговорите в самим господином Плюшаром; но и он вряд ли вам что уступит. Наша фирма не роняет своих цен. Однако ж печатать-то мы можем во всяком случае не ранее разрешения цензуры. Угодно, мы отошлем рукопись от себя; но тогда она, чего доброго, залежится до осени.
— До осени!
— Да-с, время ведь летнее; цензоры тоже по дачам…
— Так что же, Боже мой, делать?
— А сами попытайтесь снести к цензору на квартиру. Оно хоть и не в порядке, но цензор Срединович, например, авось, не откажется прочесть вне очереди до переезда на дачу.
— Срединович? — переспросил Гоголь. — Но мне, кажется, говорили, что это старый ворчун…
— Ворчун-то ворчун, но вы не очень пугайтесь: не всякая собака кусает, которая дает.
Предупреждение фактора было не лишне. Один внешний вид цензора, который сам открыл дверь Гоголю, мог хоть кого запугать.
«Ай да голова! — сказал себе Гоголь, увидев перед собою голову с ввалившимися глазами и щеками и всю опутанную не столько густым, сколько запущенным бором волос. — Точно ведь дворовые ребята играли ею в мяч, пока не забросили на чердак, и пролежала она там в самом дальнем углу Бог весть сколько лет и зим в пыли, с разным старым хламом, и крысы ее кругом обглодали…»
— Ну-с? — сухо спросил владелец этой головы, окидывая молодого посетителя исподлобья враждебно-подозрительным взглядом и не пропуская его далее прихожей.
— Я имею честь говорить с господином цензором Срединовичем?
— Имеете честь! Верно, опять с рукописью?
— Да, но с самою маленькою…
— С маленькою или большою — не в этом дело. Извольте обратиться по принадлежности в цензурный комитет.
— Но в типографии меня обнадежили, что вы будете столь милостивы…
— В типографии! В какой типографии? Уж не Плюшара ли?
— Именно Плюшара.
— Так я и знал! Вечно та же история! Они меня изведут… Надо положить этому предел!
— Но мне, господин цензор, уверяю вас, ужасно к спеху, и потому только я осмелился…
— Всем господам авторам одинаково к спеху!
— Но иному, согласитесь, все же может быть спешнее? Ваше превосходительство! У вас, верно, есть тоже матушка?
Цензор с недоумением уставился на вопрошающего.
— Что-о-о?
— Матушка у вас ведь есть?
— Странный вопрос! У кого же ее нет?
— Но жива еще, надеюсь? Живет даже, может быть, с вами?
— Хоть бы и так; однако…
— Дай Бог ей долгого веку! Вы ее, конечно, любите, почитаете тоже, как подобает примерному сыну?
— Но, милостивый государь! — нетерпеливо перебил цензор. — Я решительно не понимаю…
— Сейчас поймете, ваше превосходительство, сию минуту! Поймете святые чувства, одушевляющие такого же сына. У меня тоже есть мать, отца — увы — я лишился еще четыре года назад, и я у нее одна надежда и опора. До сих пор, до окончания мною учебного курса, она имела от меня одни заботы; теперь я оперился и хотел бы представить ей в том наглядное доказательство, хотел бы показать, что могу обратить на себя внимание тысячи образованных людей, подобно… не говорю Пушкину, а все же…
Мрачные черты цензора осветились, как мимолетным лучом, снисходительной усмешкой.
— Лавры Мильтиада не дают спать Фемистоклу! — проговорил он. — Вы еще нигде не печатались?
— Как же: в журналах… но пока без подписи.
— Зачем же без подписи? Одни искусственные цветы дождя боятся. Верно, стишки?
— Да. И это вот у меня тоже стихотворная поэма.
— Так, так. Нет, кажется, на свете грамотного юноши, который не садился бы раз на Пегаса. Но из сотни этаких всадников один разве усидит в седле. Впрочем, если журналы действительно не отказывались вас печатать, то кое-какие задатки у вас, пожалуй, есть. Так и быть, сделаю для вас исключение. Рукопись с вами?
Гоголь подал рукопись и рассыпался в благодарностях.
— Хорошо, хорошо. А адрес ваш здесь показан?
— Да… то есть на обороте вот показано, у кого обо мне можно навести справку.
Цензор прочел написанное на обороте: «Об авторе справиться у Николая Васильевича Гоголя, по Столярному переулку, близ Большой Мещанской, в доме Иохима».
— Но нам нужен ваш собственный адрес. Вас зовут, я вижу, Аловым?
Гоголь покраснел и замялся.
— Н-нет… это псевдоним.
— Что ж, свое имя вам слишком дорого для этих стихов, или стихи эти слишком хороши для вашего имени? Я надеюсь, что вы не скрываетесь от полиции?
Гоголь принужденно рассмеялся.
— О нет! Я готов назваться вам, если без того нельзя, но только вам одним. Меня зовут… Гоголем.
