Анатолий Бураков - Сквозь смерть и время
Доходяги
«Эх, сторонка, сторонка родная,
Ты солдатскому сердцу мила.
Эх, дорожка моя фронтовая,
До чего ж ты меня довела!.»
Когда мы дошли до нового своего места, нас опять пересчитали и подвели к бараку, оказавшемуся кухней. Рядом с бараком стояла водяная колонка, один из часовых подошел к ней, открыл воду и поспешно отбежал. Все только этого и ждали, бросились вперед, сбили меня с ног; кое-как поднявшись, я выбрался из толпы, но силы меня оставили и я упал в канаву, по которой стекала вода из кухни и стал ее пить. Многие последовали моему примеру..
Жили мы под открытым небом, потом начали строить землянки и шалаши. По утрам получали какую-то мутную жижу, носившую название «кофе». В обед давали суп. После я видел как его приготовляли: в большой котел бросали нечищенный, плохо промытый, картофель; как только он сварится его толкут добавляя воды и, — суп готов. А вечером выдавали хлеб, выпеченный из муки смешанной с красным бураком, на 16 человек и кусочек маргарина. Я чувствовал, что слабею с каждым днем и не за горами тот день, когда превращусь в доходягу. Все реже и реже выходил на поверку. Рядом с нашим лагерем находился лагерь французов и югославов, там же у них была и санитарная часть. Туда отправляли всех, кто не мог двигаться. Оттуда путь лежал только в братскую могилу. Пленных французов кормили лучше, они работали в санчасти и получали помощь от Красного Креста, а нас сотнями вывозили на кладбище. Целый день по лагерю ездила телега, которую тянули наши пленные, они собирали мертвецов. Назывались «Мертвая команда».
Однажды нашу роту выстроили и повели в санчасть. Там на каждого из нас заполнили анкету и дали порядковый номер. С этого дня имя мы потеряли, став номером, мой был 170, под ними мы и знали друг друга. Потом выдали по одеялу на три человека, поэтому во время сна, чтобы повернуться, мы будили друг друга; маленький кусочек мыла грязного цвета — на 8 человек, резать на части его было нельзя, оно крошилось, состоя из песка и еще чего-то хрупкого. Мы бросали жребий и кусок доставался счастливчику. Получив булку на пять человек, ее разрезали на столько же частей, взвешивая каждую часть на самодельных «весах», состоявших из трех палочек и куска шпагата. Потом некоторые из нас шли на базар, где меняли своей паек на табак и на сырую картошку. С началом темноты возвращались назад. В одну из ночей я увидел сон: будто стоял я на коленях на кровати, прислонившись к стене, на которой висело платье моей матери, и громко плакал, как будто мать умерла. Я так громко рыдал, что разбудил товарищей, которые привели меня в чувство. Следующий день оказался поворотным в моей жизни. Утром, как всегда выстроили, подъехала телега на двух колесах, погрузили в нее мертвых доходяг и пошли за кофе. Впереди — немец ефрейтор с палкой и парабеллумом на ремне, сбоку свой полицай с плеткой, за ним партия доходяг: грязные, оборванные, заросшие, словно вышедшие из другого мира. И трудно было представить себе, что эти люди, когда-то совсем недавно, имели нормальный человеческий вид. Около кухни стояли немцы: два офицера, несколько солдат и, не веря глазам своим, я увидел моего друга по началу плена — Ахмета. Я дал ему несколько знаков. Немец начал выкрикивать номера и мои сотоварищи отошли в сторону. Ахмет в это время подошел к немцу и что-то начал ему говорить, указывая на меня. После подошли ко мне, и немец на чистом русском языке сказал мне, что я буду подметать канцелярию коменданта лагеря, а Ахмет незаметно сунул мне пачку папирос «Салем», которую я всю неделю обменивал на поварской суп у латышей и галичан. Как я после узнал, Ахмет состоял главным переводчиком в лагере.
Национальный социализм
«Там в доме нас ждет и горюет родимая мать у дверей,
Солдатское сердце тоскует о родине милой своей.
Россия, Россия, Россия — мы в сердце тебя пронесли,
Прошли мы дороги большие, но краше тебя не нашли».
На другой день, рано утром, я явился к главным воротам, где переводчик принимал по ротам количество людей. Увидев меня, он поманил пальцем и вывел за ворота. В стороне стояло несколько бараков. На одном большая вывеска «Комендатура», на другом «Абвер». Дорогой переводчик сообщил, что его зовут Вилли и пояснил мои обязанности: я стану убирать помещение коменданта лагеря, зимой топить печь. Первая комната принадлежала переводчику, в ней стоял шкаф, Вилли объяснил, что в нем будут находиться вещи, и всё что обнаружится на верхней полке будет принадлежать мне. Каждое утро, приходя на работу, я находил там куски хлеба, окурки, иногда сигареты, а так как я не курил, то обменивал их на пищу и одежду. Вилли был балтийским немцем из Риги. В 1940 году с родителями уехал в Германию. Этот человек, маленького роста, лет тридцати пяти, всегда улыбавшийся, фактически спас мне жизнь. В этом месте я проработал до ноября, пока однажды не встретил Ахмета. Он отозвал меня в сторону и сообщил, что его вызывают в Абвер, и наверно арестуют, по доносу что он еврей. На другой день его действительно расстреляли — в треугольнике: это была открытая площадка треугольником, обнесенная колючей проволокой, за которой содержались евреи, азиатские народности и политсостав. Рано утром их выстраивали, впереди находился эсесовец, сзади другой с собакой; они ходили по треугольнику до 8 часов утра и всегда с одной песней: «Эх, на горе цыгане стояли…» В 5 часов утра этот лагерь поднимался под лай собак и под эту монотонную песню, под стук колодок о мерзлую землю и щелканье бича в воздухе и о тела пленных; кто не мог идти, того оттаскивали в середину круга и выстрел из парабеллума прекращал мучения человека. Раз в месяц на велосипедах приезжали эсэсовцы, выбирали кто поздоровее и увозили на работу или в газовые печи.
Конец ноября. Второй день льет дождь. Вчера пригнали 20 000 душ нового пополнения для братских могил. К тому времени построили бараки и с приходом холодной погоды началась эпидемия тифа и дизентерии. Хлеба стали давать меньше — булку на 16 человек. Суп состоял из литра воды и нескольких кусков кормовой свеклы. Каждое утро у бараков прибавлялись мертвые, и по лагерю, в сторону кладбища, вереницей тянулись двуколки с трупами. Новую партию согнали на середину лагеря и начали разбивать на сотни. Перед выходом из старого лагеря у них отобрали шинели и обувь, выдав колодки, и так, под проливным дождем, они прошли 20 километров. После разбивки их повели на кухню, но большинство из них не могло идти — их тут же пристреливали. Выстрелы, лай овчарок, стоны раненых, хрипы умирающих дополняли картину осеннего дня. Из-за прихода новой партии, старых не выпускали из бараков и не давали пищи. К вечеру в лагере стало тише, лишь изредка раздавался лай собаки, откликалась другая, свет прожектора с вышки бегал по баракам и по мокрой земле, освещая лежавшие в разных позах трупы. Одни из них, как бы спали на боку, другие смотрели в бездонное небо, и как бы спрашивали: когда кончится дождь? Утром мертвецов подвозили к ямам, снимали номера с груди и бросали трупы вниз. Звон лопат о мерзлую землю был им заупокойной молитвой;
