А. Аллилуева - Воспоминания
И нам не терпелось крикнуть с порога, что и мы хотим.
А Никита Макарович неожиданно поднял в воздух нашу Надю и поставил ее на столик, рядом с нарядной, красивой елкой.
— Вот вам персик, глядите, какой румяный, — улыбался Никита Макарович, гладя щечку Надюши, которая в самом деле со своим смугло-розовым личиком походила на настоящий спелый, откуда-то упавший персик.
Еще приходил Молокоедов. Он размахивал связкой бубликов и похлопывал по оттопыренным карманам — мы знали, что они набиты яблоками.
Еще интереснее самим ходить к Молокоедову. Все в его комнате необычно.
На железной походной кровати вместо простыни лежат газеты. На столе пустые жестянки — единственная посуда, которой пользовался хозяин. Он пренебрегал удобствами и заработанные деньги раздавал товарищам.
Молокоедов работал в железнодорожных мастерских. Он был близок к революционным организациям Кавказа. Был он еще и неутомимым изобретателем. Многим поэтому он казался чудаком. Он придумал усовершенствованную систему сцепления вагонов.
Но никто тогда не помог ему осуществить эту идею. И Молокоедов показывал нам свои чертежи, которые, покрываясь пылью, аккуратными стопками лежали на полу в комнате.
Самым заманчивым у Молокоедова была его подзорная труба. Вечерами он подолгу наблюдал звездное небо и рассказывал нам о нем, учил различать в небесном пространстве те или иные звезды.
Странности Молокоедова к концу его жизни приняли болезненный характер.
Неудачи с изобретением, добровольные лишения сломили его. Он погиб в Петербурге, не дождавшись революции, от тяжелой болезни.
Всегда приходил на помощь маме брат ее Иван Евгеньевич Федоренко. И мы любили молодого веселого красивого дядю Ваню, который никогда не уставал возиться с нами. То мы просили смастерить нам самодельную игрушку, то приставали, чтобы он под гитару спел нам.
Дядя Ваня тоже работал в железнодорожных мастерских и исполнял поручения подпольных кружков.
Как-то опять бастовали железнодорожные мастерские. Опять собиралась толпа на пустыре. Через бабушкин двор, ворота которого давно сломаны, на пустырь приходит весь поселок. С рассвета толпятся там бастующие. На тропинке они становятся в ряд. «Не пропускать штрейкбрехеров!» — передают друг другу.
Ораторы поднимаются, они говорят по-русски и по-грузински.
Стоит душное, жаркое лето. Жильцы бабушкиного дома спят во дворе и на крыше. И мы вынесли наши матрацы на галерею.
Солнце стоит еще совсем низко, когда шум на пустыре будит людей. Вместе со взрослыми мы бежим к забору. На поле — смятенье. Там — казаки. Всадники избивают людей плетками. Лошади топчут толпу, вон кто-то упал под копыта.
Но толпа не отступает. Камни летят в казаков. С крыши бабушкиного дома летят булыжники. Целятся, видно, метко. Один из всадников выпускает поводья и медленно сползает с лошади.
— Готов! Так тебе и надо, собака! — кричат в толпе.
Казаки еще злее напирают на толпу. Отряд полицейских прискакал на помощь.
Толпа не выдерживает натиска и отступает. Люди спасаются, унося раненых через ворота бабушкиного дома. Только трупы убитых казаков остаются на опустевшем поле.
Сам околоточный на лошади въезжает к нам во двор. Ищут тех, кто убил казаков. Полицейские схватили дядю Ваню и ведут мимо галереи, где стоим мы все: бабушка, мама, тетки.
— Не виноват мой сын! Почему взяли его? — кричит бабушка околоточному.
— Молчать! Ты мне, старуха, ответишь! Почему ворота не на запоре? Покажу, как укрывать, дождешься? Арестовать бы тебя.
Околоточный ругается долго и исступленно. Тетя Ксеня не выдерживает:
— Псы, вы чего от нас хотите? — бросает она полицейским. — Убирайтесь с нашего двора!
— А ну, спрячь девчонку! — кричит околоточный бабушке. — Плохо ей будет.
Ксеню с трудом унимают. Двор пустеет. Тревожно и уныло в бабушкином доме. Папа давно в тюрьме. А теперь увели дядю Ваню. С ним вместе арестованы двадцать два человека. Почти все они, как и дядя Ваня, работают в железнодорожных мастерских. Родные арестованных, соседи собираются в нашем дворе.
— Всех заковали в кандалы, — рассказывают женщины. — Судить будут военным судом.
Мы давно знаем, что это самое страшное — «военный суд». Это — смертная казнь.
— Вернутся ли они домой, отец и дядя Ваня? — так теперь начинаются разговоры в наших комнатках у бабушки.
— Вернутся, — говорит мне Павлуша, — ив тюрьму мы их больше не пустим.
Давай сломаем все тюрьмы.
Мы уже в кроватях, я слушаю Павлушин шепот и думаю, что он всегда прав.
Как он хорошо придумал — сломать все тюрьмы! Я стараюсь представить себе тюрьму. Это Метехи, Метехский замок! Я хорошо его помню. Легко ли его сломать?
Мама за швейной машиной, что-то шьет. Как всегда! На минутку треск машины затихает, и Павлуша, который продолжает ворочаться, громко говорит:
— Как было бы хорошо, если бы папа сейчас вернулся!
Мать оборачивается к нам: спать, спать! Но кто-то стучит во входную дверь. Вздрогнув, мама поднимается, выходит из комнаты, и мы слышим ее торопливые шаги по галерее.
— Кто там? — спрашивает она.
— Открой, это я — Сергей.
Отец! Выпущен из тюрьмы! Мы вскакиваем, бежим навстречу.
Отец вернулся, а дядю Ваню будут судить.
В день суда мы остаемся одни дома. Двор опустел — все жильцы выступают свидетелями. Игры не могут занять нас сегодня. До вечера у калитки мы поджидаем возвращения взрослых.
— …Хорошо говорили защитники, — рассказывают, вернувшись, тетки. — Не боялись, всю правду сказали… Последний день суда тянется особенно долго.
— Почему же они не возвращаются? — пристаю я к Павлуше.
Громкие голоса, возгласы будят нас ночью. Мы отдергиваем занавеску, за которой стоят наши кровати. В комнате светло, как в торжественные вечера.
Павлуша вскрикивает:
— Ваня! Ваня пришел!
Утром от дяди Вани мы требуем подробного рассказа. Правда ли, что он сидел в кандалах?
— Да, — говорит Ваня. — И гулять водили в кандалах. Во дворе, в отдельном домике, сидел палач. Он из окна грозил нам кулаком, думал, то скоро расправится с нами.
Мы замираем.
— Ну, а вы?
— Мы! Если бы он только попался в наши руки! — восклицает дядя Ваня.
На защиту рабочих, обвиненных в убийстве только потому, что они были причастны к революционному движению, поднялись лучшие люди тифлисской интеллигенции.
Военный суд пришлось заменить обычным. Некоторых из арестованных освободили сразу, остальных выслали. Дядя Ваня был в числе освобожденных.
Опять мы одни с мамой. Не надо расспрашивать, где отец, куда он уехал, когда вернется. Мы давно научились не задавать лишних вопросов. И когда, прибежав с улицы, мы вдруг видим папу, мы ни о чем не спрашиваем, только радостно вскрикиваем.
