Евлампий Поникаровский - С шашкой против Вермахта. «Едут, едут по Берлину наши казаки…»
Мне нечего было возразить конскому доктору, и я помалкивал.
Начальник штаба — человек деликатный. Он мельком глянул на коня, укоризненно покачал головой, вздохнул:
— Ах, казак, казак…
А я не понял, к кому относились слова Ивана Николаевича: к коню ли, который носил кличку Казак, ко мне ли, совсем расклеившемуся кавалеристу, казаку-неумехе.
Помначштаба Корней Ковтуненко назвал меня джигитом и, балагуря, пытался утешить:
— Не огорчайся, Евлампий. Твоя драгоценная ж… — не лицо невесты, смотрин на нее никто устраивать не будет. Поболит да перестанет. Так что терпи, казак, атаманом станешь.
Наказывать меня, тем более по-казачьи, никто не стал. Но хуже всякого наказания и стыднее мне было перед своим коноводом Семеном Коломийцем. Он слова не сказал, но я видел, спиной чувствовал его осуждающие взгляды, которые он бросал.
Казак перешел ко мне от командира первого эскадрона Василия Петровича Горшкова, раненного под Кущевской. Вместе с конем перешел под мою команду ординарец и коновод Горшкова, Семен Коломиец, который горячо любил и гордился своим лихим и отважным командиром.
Замечательной кавалерийской выучки был Казак. Жеребец гнедой масти, иноходец арабской породы, ростом в два метра и три сантиметра, он понимал все команды голосом. Мог зайти в любой дом, по лестнице мог взобраться на любой этаж. Он обладал великолепной рысью — на расстоянии пяти километров не отставал от машины, идущей на третьей скорости. Легко брал препятствия шириной до трех, а высотой до двух метров. Не боялся винтовочной и автоматной стрельбы и грохота снарядов и мин. Скоро я влюбился в этого славного коня, и он прошел со мной весь путь до конца.
Но это позднее. Теперь же я, кругом виноватый, вынужден был молчаливо сносить бурчанье велеречивого конского доктора, грубоватые шутки ПНШ Корнея Ковтуненко и осуждающие взгляды коновода Семена Коломийца.
Следующий переход в пятьдесят километров — до станицы Горячий Ключ — я ехал в лежачку на штабной бричке, а расседланного Казака вел в поводу Семен Коломиец. На мое счастье, новый переход весь полк двигался пешком, и за двое суток я успел мало-мальски поправиться. Теперь, хотя и нараскоряку, но наравне со всеми я мог топать. Отдохнул от неловкого и неумелого седока и поправился мой Казак.
С первых дней пребывания в 25-м казачьем полку я старался как можно скорее познакомиться с его командирами и бойцами. Казак должен знать свой дом и свою семью. Делая штабную работу, я частенько наведывался в эскадроны, батареи, во взводы специального назначения. И чем больше я узнавал, тем больше дивился этому воинству.
Дивился, прежде всего, возрастной пестроте людского состава подразделений. Рядом с безусыми, едва оперившимися юнцами, у которых, как говорится, материнское молоко на губах еще не обсохло, служило здесь немало сивобородых дедов. И как-то даже странным было видеть на гимнастерках у одних значки «ГТО» и «Ворошиловский стрелок», у других — кресты Георгиевских кавалеров или первые советские ордена Красного Знамени. Во взаимоотношениях людей было такое, чему я тоже немало дивился.
Как-то скоро я сошелся с патриархами полка — Никитой Фокиевичем Концовым и Петром Степановичем Бирюковым. Они и стали меня просвещать.
— Так, стало быть, взаимными отношениями интересуешься? — поглаживая седой ус и хитровато щурясь, начинал неторопливый разговор Никита Фокиевич. — Тут, брат, особая статья. И идет она от установлений в донском и хоперском казачестве.
Продолжая развивать мысль, Никита Фокиевич рассказывал о том, что дисциплина и порядок в полку держатся и крепко стоят не только на уставах, но и на родственных связях, на послушании младших.
— В наших семьях принято особо почитать старших: старшего брата, отца, деда. Так и тут. Полк-то наш родился из ополчения. Люди в него пришли родственные. Тут и родные, двоюродные и троюродные братья, деды и внуки, кумовья и сваты. Командиры? Они проводят уставную линию. Но и к голосу старших прислушиваются.
— Значит, устав плюс борода?
— Стало быть, так. А как же иначе?
Рассказы ветеранов-стариков занимали меня и вызывали еще больший интерес к полку и необычной истории его рождения.
3 июля 1941 года жители города Урюпинска Сталинградской области слушали речь И. В. Сталина. У репродукторов на центральной площади стояла, как бы застыв, огромная толпа. Ловилось каждое слово, выговариваемое неспешно и размеренно. Устами Сталина говорила с народом Коммунистическая партия, ее Центральный Комитет. Призыв партии — всеми силами встать на защиту своей матери-Родины — звал к действию.
Сразу же после выступления Сталина начался митинг. В самый разгар его на площади возник шум и послышались голоса: «Дорогу, дорогу Никите Фокиевичу!»
Никита Фокиевич Концов — старый уважаемый казак, ветеран Первой Конной армии, активный участник коллективизации сельского хозяйства, заслуженный человек. С высоко поднятой головой и горящими глазами он пробирался к трибуне. Пышные седые усы его торчали в стороны, и он как бы раздвигал ими толпу.
Никита Фокиевич поднялся на трибуну, отодвинул в сторону смутившегося юного оратора, шевельнул усами: «Гутарить хочу».
— Станишники! — громко крикнул он, снимая старый казацкий картуз. — С немцами я воевал на русско-германском фронте. В тысяча девятьсот восемнадцатом бился с ними на Украине и на Дону. Старые раны, полученные от них, сегодня мне велят: бери в руки оружие и снова ступай сражаться за родную землю, за наш Тихий Дон, за Советскую власть. На врага мы должны подняться всем миром. Мое слово такое: на коней, казаки!
Никита Фокиевич нахлобучил картуз, оглядел гудящую толпу и, повернувшись к председателю горисполкома, потребовал:
— Доставай бумагу и пиши меня первым в казацкое ополчение.
В тот же день в Урюпинске, в станицах и хуторах района, в соседних районах началась запись добровольцев в ополчение. Зашумел Дон, затревожился Хопер. Казаки и казачки вытаскивали из укромных мест старинные сундуки, в которых бережно хранились оставшиеся еще от отцов и дедов казакины, башлыки, папахи, бурки. Во дворах застучали вальки и скалки: женщины, собирая на войну мужей, отцов и сыновей, выхлопывали многолетнюю пыль из походной одежды. Мужчины ревизовали конскую амуницию: седла, стремена, переметные сумы, уздечки, попоны. С утра до позднего вечера в колхозных кузнях не смолкал перестук молотков — готовили подковы, ремонтировали брички и тачанки.
Ополченцы, сведенные в сотни и отряды, начали занятия. Они изучали стрелковое дело, гранатометание, штыковой бой, приемы борьбы с танками. Ну, а в первую очередь овладевали кавалерийской наукой: управлением конем в строю, рубкой, взятием препятствий, джигитовкой.
