Ирина Гуро - Анри Барбюс
Мосье Мендес желал, чтобы его дочери — если им уже пора выйти в открытое море, — совершили бы это на палубе солидного, очень солидного корабля. Профессиональный литератор не мог предоставить им прочной палубы. Он мог быть только парусником на горизонте, изящной яхтой, созданной для прогулок, но непригодной для плавания по суровому океану жизни. Парусник, как и поэзия, был романтичен, но в обоих было нечто архаическое для конца века, и особенно, если подумать о веке, который уже на подходе, веке деловом, стремительном и — увы! — меркантильном!
Молодые люди вовсе не думали обо всем этом. Их связывали дружба, поэзия, природа.
При том, что все три были красивы, сестры не походили друг на друга.
Клодина казалась порывистой, несложной, суждения ее были наивны и определенны.
Югетта — чувствительное создание, трепещущее, как пламя маленькой свечи в старинном фонаре над воротами дома Мендесов.
Элиона — полуребенок, красота ее — красота бутона, который развернется завтра, на заре, — и это будет чудесно!
— Вы всегда пишете такие печальные стихи? — Это Клодина. Ее манеры чуть-чуть резковаты.
— Большей частью.
— Почему?
— В жизни так много печального.
— Но ведь в ней и много радости! — Югетта уверена в этом. Ее лицо словно всегда озарено солнцем.
Элиона, младшая, молчит. В ней еще звучит музыка стихов этого необыкновенного молодого человека, с такой приятной манерой речи, с чуть певучим, низким, модулирующим голосом, с мягкой и грустной улыбкой.
Анри узнал вечера, полные поэзии, тумана и тишины, прерываемой дальним гудком речного парохода, протяжным и зовущим, плеском весел, песней девушек в деревне.
…Лодка скользила по реке. И здесь Анри имел возможность показать класс гребли чемпиона общества «Эллада». Длинные весла едва касались воды — толчок! — и они взлетали над ней, словно крылья ласточки, и лодка неслась вдоль берега, полного теней, огоньков и песен.
Анри был пленен всем этим. Сперва он даже не мог бы сказать, что увлечен именно тремя дочерьми Мендеса. Его захватила вся обстановка, романтическая, полная красок и ароматов, он сказал бы, как говорят о произведении живописца, — полная воздуха. Три девушки воспринимались им как фигуры первого плана на этой картине. Не более.
Несколько позже он признался себе, что очарован всеми тремя сразу.
И прошло много времени до того, как он почувствовал, что только в Элионе горит свет его жизни.
Но тут мир поэзии и мир действительности вошли в противоречие, как это случалось часто!
Одно дело покровительствовать молодому, действительно талантливому поэту, верить в его звезду. Но выдавать за него замуж свою дочь — это совсем другое, — так думал отец.
Мендес знал, что при всей талантливости молодого человека поэта ждут тернии, и попросту, по-отцовски опасался, что на Олимпе, его дочь со своим избранником хватят горя. Нет, «Король Поэзии» хотел бы зятя менее романтичного и более обеспеченного, чем подданные его королевства.
Но чувство молодых людей покоряло. Весною 1898 года Барбюс и Элиона поженились.
5
Нельзя считать, что Анри Барбюс занимал в это время какое-то определенное место в обществе. И все-таки оно у него было. Он вошел в литературу эпохи своими «Плакальщицами», признанными избранным обществом. Но это было признание знатоков и любителей поэзии, а не издателей, чья благосклонность весила больше на весах практической жизни и могла сулить материальную независимость.
Зато Барбюсом заинтересовались руководители газет. Этот интерес, наоборот, требовал подчинения. Волей-неволей Анри Барбюс стал журналистом.
После туманного детства, после тихой, созерцательной юности он окунулся в парижскую печать, омут, из которого, как ему временами казалось, он не вынырнет до конца своих дней. Как многие молодые люди его поколения, он был скован нерешительностью, большие и неопределенные ожидания томили его. Он плыл по течению, которое несло его вместе с другими вдоль привычных берегов.
Сначала была нерегулярная работа в «Пти паризьен», которую он делал без энтузиазма, но и без отвращения. Это были статьи репортерского характера, без претензий на большое политическое или литературное значение. Потом прозябание в пресс-бюро министерства внутренних дел, где, впрочем, была отрада: чудесные бланки с золотым обрезом и грифом министерства, которые он покрывал стихотворными строчками.
Недовольство тем, что он делал, и свои мечты он изливал в беседах с друзьями. Это были уже не старые университетские товарищи, которые отошли от него вместе с пройденным отрезком жизни.
«Эко де Пари» ввела его в литературу. Газета была одним из тех органов, вокруг которого вырастали, как грибы, литературные содружества. Поэты, даже очень замкнутые, законченные индивидуалисты, время от времени покидали свои «башни из слоновой кости» для встреч с собратьями по перу. Легко создавались и быстро распадались разнообразные литературные сообщества. Так ненадолго возник союз, названный «Даркур», по имени ресторана, где обедали молодые художники и поэты, в том числе и Барбюс.
Это была пестрая среда: и сторонники «искусства для искусства» и демократические писатели, каким был, например, Жюль Ренар, автор яростной сатиры «Прихлебатель». Там же можно было увидеть «несравненного Огюста», слава которого гремела в 70-х годах. Но еще пленяли ценителей оранжево-красные и коричневые тона его причудливых полотен. И молодые поэты шептали ему вслед: «Смотри, ведь это великий Ренуар».
Молодой Барбюс ощущал прикосновение к чему-то значительному и возвышенному, когда его знакомили с уже прославившимся в то время Леоном Клоделем, проповедником «чистой поэзии» и с только еще «входившим в моду» Полем Валери.
Он сблизился с Жаном Ректю и Альбертом Самэном. Молодые поэты говорили об искусстве, о литературе, которая была для них жизнью и мечтой, настоящим и будущим.
Элиона хотела иметь свой салон, обставленный в стиле XVIII века, и принимать там ультрамодных поэтов и художников. Но по средствам молодоженам оказался только витраж — действительно старинный, который с великим торжеством был водружен на окно их уютной квартирки на улице Беллефон, 35.
Чтобы существовать, Барбюс должен был служить. Что он и делал без особого прилежания. Но череда редакционных дней, не оставляющих времени, не дающих инерции движения к цели, тяготила его. Он не имел смелости прервать ее, он все еще ждал. И обрадовался, когда служба окончилась помимо его вмешательства, по каким-то своим, служебным причинам.
