Эммануил Казакевич - Дом на площади
- Ликер выпил? - спросил Воробейцев. - Не выпил? Зря. Все в общежитии живешь? Не надоело еще? Как твоя фамилия? Птенец ты, Чохов, определенно! Ты все еще как на войне. Ком а ла гер*, как говорил Дюма-отец, обнимая Дюма-мать!
_______________
* Как на войне (фр.). (Перевод иностранного текста и примечания принадлежат автору.)
Совершив этот неожиданный экскурс во французскую литературу, Воробейцев опять исчез и спустя несколько минут снова появился перед Чоховым. Он постоял с минуту молча, закурил сигарету, поглядел в окно. В профиль его лицо оказалось совсем другим. Неправильный, чуть кривой нос к концу заострялся. Одутловатая щека чуть свисала. Профиль его казался усталым, меланхолическим, сонным, в то время как анфас - энергичным и дерзким. Он повернулся всем лицом к Чохову и, поблескивая глазками, насмешливо спросил:
- Значит, ждешь назначения? Хочешь, устрою?
- Устрой, - сказал Чохов, смутившись. Смутился он потому, что сразу почувствовал, что должен был бы резко оборвать Воробейцева и, во всяком случае, не входить с ним в разговоры на эту тему. Но страх перед будущей судьбой оказался сильнее обычного прямодушия Чохова.
IV
И все-таки Чохову стало так не по себе от этого разговора, что он при первой же возможности юркнул в дверь. Очутившись на улице, он остановился в раздумье, потом двинулся по направлению к своему общежитию. Но Воробейцев, выйдя вслед за ним, окликнул его. Чохов снова удивился: по какой такой причине его скромная персона так заинтересовала разбитного капитана? Поравнявшись с Чоховым, Воробейцев сказал даже несколько обиженно:
- Ты чего сбежал? Поедем ко мне.
Рядом на тротуаре стоял маленький, низко посаженный автомобиль австрийской марки "штейр" - неуклюжий, горбатый, прозванный "горбылем". Воробейцев отпер дверцу и уселся за руль, пригласив Чохова сесть рядом. "Ох ты, черт, и машину свою имеет, генерал какой!" - поразился Чохов, но ничего не сказал.
Сидя за рулем, Воробейцев то и дело косился на молчаливого Чохова, видимо ожидая, что тот продолжит начатый в отделе кадров разговор. Но Чохов молчал, глядя перед собой в окно. Наконец Воробейцев не выдержал и заговорил сам:
- Когда тебя вызовут на комиссию, просись на работу в Советскую Военную Администрацию. А я переговорю с кем надо. Поживешь в Германии... Житуха здесь будет правильная. Немцы народ напуганный, услужливый. А немки...
Он ухмыльнулся и снова покосился на Чохова. Чохов молчал.
Миновав мост, они очутились в пригороде, называвшемся Бабельсберг. Здесь в одном из тихих переулков Воробейцев опять заставил свою машину перебраться на тротуар и, чуть не задавив старика немца, остановился возле окаймленного чугунной оградой палисадничка. За цветами и кустами сирени, заслонившими ограду, виднелась островерхая крыша небольшого дома с красным флюгером на коньке.
Воробейцев покосился на Чохова, но лицо капитана по-прежнему оставалось непроницаемо спокойным. В доме было тихо, и обставлен он был красиво, даже роскошно. Видимо, тут раньше жили очень богатые люди. Но если Воробейцев думал поразить Чохова своим жильем, то он не добился цели. Чохов поднялся вместе с ним на второй этаж по широкой, устланной дорожками лестнице, не глядя по сторонам и не обращая никакого внимания ни на мебель красного дерева с позолотой по краям, ни на оленьи и лосиные рога, развешанные по стенам, ни на пол, сложенный из необычайно красивого замысловатого паркета, ни на стеклянный потолок верхнего вестибюля.
Они прошли одну комнату, другую и очутились в огромной светлой комнате с распахнутой дверью на балкон. В комнате стоял большой стол, уже накрытый к обеду. Две немки-служанки при виде Воробейцева присели, что-то прощебетали и исчезли.
- Живем - хлеб жуем, - сказал Воробейцев, сопровождая свои слова широким жестом правой руки, охватившим и стол, и картины на стенах, и белый рояль, и шикарный торшер у изголовья широченной тахты, и все прочее в этой комнате.
Но Чохов уже был на балконе. Он скрутил цигарку махорки, закурил и сказал:
- Выпрут тебя отсюда.
Воробейцев сощурил глаза.
- Кто выпрет? Немцы, что ли?
- Наши выпрут, - сказал Чохов.
Лицо Воробейцева неожиданно побелело. Он засмеялся неестественным смехом, потом перестал смеяться и проговорил сквозь зубы:
- Выпереть - это наши умеют. А в чем дело? Четыре года воевали, пожили под елками. Теперь пора приличнее пожить. Как подобает офицерскому корпусу. Чтоб не стыдно было перед союзниками и перед всем миром. Посмотрел бы ты, как американцы живут. Будь спокоен. У нас про демократию толкуют - а в самом деле? Что генералу можно, то лейтенанту нельзя. А у них все равно кто и как, - что взял, то твое...
Чохов несколько удивился горячности Воробейцева. Воробейцев тоже как бы опомнился и, желая загладить впечатление от своих слов, сказал:
- Птенец ты, Чохов. Определенно! Ладно, пока живем - будем жить на полную катушку!
Вскоре в комнату вошел майор Хлябин из отдела кадров. Войдя, он кинул на белый рояль свой серый, мышиного цвета, плащ и впился глазами в Чохова.
- Свой парень, сослуживец, - поспешил успокоить его Воробейцев. Сели за стол. Чохов впервые в жизни хлебнул сладкого, но чрезвычайно крепкого ликера и захмелел с непривычки. Он чувствовал себя в обществе Воробейцева и Хлябина нехорошо, ему не нравились их перемигивания, перешептывания, намеки на происшествия, о которых Чохов ничего не знал, а также частые упоминания в игривом тоне немецких женских имен. Хлябин, который у себя в отделе кадров был немногоречив, сух и строг, здесь беспрерывно ругался, сквернословил. Воробейцева он называл "доставала", но не скрывал своего восхищения им, его остротами и некими его поступками, о которых часто вспоминал, хохоча.
Чохов все время молчал. Вначале собутыльники пытались втянуть его в беседу, но потом махнули рукой и оставили в покое. Наконец Воробейцев, нагнувшись к Хлябину, заговорил о Чохове. Воробейцев говорил вкрадчиво и настойчиво. Хлябин сразу стал так же немногоречив и сух, как в отделе кадров, но потом смягчился и спросил у Чохова:
- А ты куда хочешь?
- Никуда, - сказал Чохов.
Хлябин растерялся:
- То есть как так - никуда? Хочешь назначение получить?
- Нет, - сказал Чохов.
Воробейцев широко раскрыл глаза, потом коротко захохотал, наконец сказал обиженно:
- Ты чего дурака валяешь? Спрашивают тебя по-человечески - на какую должность хочешь поступить? В Администрацию, правда?
Чохов враждебно сверкнул глазами, но ответил спокойно:
- Демобилизоваться хочу.
- Это-то мы тебе мигом устроим, - сказал Хлябин.
Стало тихо. И вдруг оба рассердились - и Хлябин и Воробейцев. В их злобе не было никакой логики - в конечном счете Чохов, может быть, действительно желал демобилизоваться, что ни в какой мере не могло никого удивить. И тем не менее они рассвирепели, словно он их обманул, поставил в ложное, неловкое положение. Его отказ от их содействия как бы против его воли выставлял все их поведение в неблаговидном свете. Они оба разом заговорили. Воробейцев упрямо упрашивал Чохова "не дурачиться и сказать, куда он хочет", а Хлябин кипятился, сквернословил и наконец буркнул: "Строит из себя, дерьмо..."
