Михаил Вострышев - Московские обыватели
Прозоровский хотел крикнуть: «Молчать!» — но вовремя остыл, решив, что дети есть дети, они не виновны в злодействах отца, и попросил Олсуфьева отдать приказ кому-нибудь потолковее съездить еще раз в Авдотьино и успокоить семью арестанта.
— Премного благодарен, ваше сиятельство, — до слез расчувствовался Новиков и поспешно стал отвечать на вопрос: — Принят я был в ложу «Астрея», а в каком году — не упомню. Мы и собирались-то всего раза три-четыре. Говорили о любви к людям, о своем желании ратоборствовать против сатаны и плотских утех, против страха смерти.
— Чем же вам русский бог плох, что вы к чужому на поклон пошли?
— В нашем братстве свобода вероисповедания, а я как был, так и останусь до конца дней моих православным христианином. Мое и моих друзей дело в ином — просвещать народ, облегчить его тяжелую участь и научить нас, дворян, уважать в своих рабах человека…
— Не лги! — прервал Прозоровский, почувствовав, что враг хочет повести его по ложному следу. — У вас и общество называлось тайным, и в школах, что в Москве понастроили, двери на ключ запирали. Признайся мне, как отцу: зачем завели секту и в письмах через цифирную азбуку общались?
— Вы, значит, и письма нашли вскрывали? — вымученно улыбнулся Новиков. — Тогда должны знать, что тайна для масонства — всего лишь ритуал, а создано наше братство для сближения людей всего мира, для бескорыстного труда и милосердия. Мы перекладывали на русский язык и печатали полезные книги, раздавали пенсии, безденежно отпускали лекарства бедным и утешали их.
Прозоровский никогда не понимал тонкостей словопле-тения бесчисленных мартинистов, философов, якобинцев, целиком доверяясь мудрости и нюху государыни, однако смекнул, что его хотят обойти с флангов, и глазами запросил помощи у Олсуфьева.
Тот — вот ученая голова! — легко выудил из вороха бумаг именно в сей момент нужную и зачитал ее (а может, вдруг сочинил и только сделал вид, что с бумажки считывает):
— Вам и вашим товарищам в вину ставится печатание и распространение вредных мартинистских книг, отвращающих людей от истинной веры и повиновения.
— Да мы масонских книг печатали лишь по нескольку оттисков для себя, — оторопел от столь дивного обвинения Новиков, но, почувствовав, что не стронул Прозоровского с избранной позиции, решил убедить его фактами: — В тысячах и тысячах экземплярах мы издавали учебники, словари, народные сказки и песни. Ничего общего с масонством не имеют печатавшиеся у нас ни стихи Сумарокова, ни романы Сервантеса, Свифта, Филдинга, Стерна. Мы выпустили множество книг по отечественной истории для детей, простонародья и просвещенных граждан, этим полезным делом восстав против попыток унизить достоинство русского человека. Мы показывали нравы и обычаи праотцев наших, помогали в познании великости их духа, украшенного простотой. Разве это не полезные для России деяния, ваше сиятельство?
Прозоровский не понял, за что себя хвалит арестант, как вообще издание книг можно считать полезным для отечества делом. И еще про какое-то восстание он упомянул, надо будет потом копииста заставить переписать допрос начисто и выудить слова — против чего они восстают — для доноса императрице. А сейчас князь решил схитрить — авось враг попадется в ловушку.
— А вот мне доподлинно известно, что ты отыскал философский камень и в подвалах своих типографий делаешь золото. Говори как на духу, сколько и куда уже переправил?!
Новиков и Олсуфьев подняли недоуменные глаза на князя, а копиист со страхом и завистью посмотрел на арестанта-алхимика. Прозоровский и сам задним числом подумал, что хватил лишку, но, как старый солдат, решил не подавать виду и стоять на своем. Он посуровел лицом и ждал ответа.
— Если бы мы нашли философский камень, ваше сиятельство, то неужто стали бы его таить, лишать людей счастья? Ведь все мы призваны любить друг друга…
— Врешь! — Разъяренный бестолковщиной допроса, князь схватил первую подвернувшуюся под руку привезенную из Авдотьина книгу — это оказались проповеди святого Августина, — раскрыл ее и яростно принялся тыкать пальцем в цифры, означавшие ссылки на Священное Писание. — Вот они! Вот они — ваши каннибальские знаки! Я все знаю, что здесь по-тарабарски написало. За все отвечать будешь! Знаю, зачем ты больниц и аптек настроил — с их помощью людей в свою секту совращаешь. А училища понадобились, чтобы своих выучить и на службу пристроить, а они за начальством шпионить будут. Думаешь, не знаю, что вы цифирями записываете? Человека как умертвить за тысячи верст. Знаю, дьяволу служите, огни разводите, на мертвой голове клянетесь и спать ложитесь в гроба со скелетами.
Прозоровский остановился перевести дух, а заодно и припомнить, что еще знал о мартинистах, о чем еще судачили московские барыни. Эх, сейчас бы сюда Степана Ивановича Шешковского — у него дар к изворотливым следствиям. От одного упоминания, что поступит к нему, мартинист Радищев упал в обморок, а очнувшись, признался во всех грехах, о которых у него допытывались. Нет, этот Новиков в обморок не собирается, хоть нервничает. Птица высокого полету, видать. Да и что говорить — пол-России окрутил своим просвещением. Ломай тут голову, как к нему подступ питься. Не везет мне, ох, не везет. А какой случай представился отличиться!
Помог опять же Олсуфьев:
— Почему и из каких средств в 1787 году вы осмелились раздавать бесплатно хлеб москвичам и жителям близлежащих деревень?
— Все лето стояла сушь, не уродился хлеб, и весною начался голод. Сотни, тысячи гробов каждый день. Священники отпевали десятки людей за раз. Деревни вымирали. Кто еще мог идти, шли за подаянием в Москву и умирали на ее улицах. Разве человек зверь? Разве он может остаться равнодушным, когда вблизи от него беда. Мы призывали к милостыне, собирали деньги и покупали на них хлеб для голодных. Разве это подлежит осуждению?
Прозоровский удивился: какой такой голод? Слыхом не слыхивал, никто никогда не докладывал. 1787 год памятен иным событием: Екатерина Великая изволила путешествовать в Крым и по пути осмотрела всю матушку Россию и своих счастливых подданных. «У нас умирают от объедения, — рассказывала государыня, — а никогда от голода. У нас вовсе не видно людей худых и ни одного в лохмотьях, а если есть нищие, то по большей части это ленивцы». Вот в чем истина, а не во лжи этого человеколюбца, возле самой столицы отыскавшего голодающих. Ну как не назвать сей поступок злым намерением! И откуда они деньги берут для своих благодеяний?!
— Значит, милостыньку подавал? — Прозоровский уверился, что теперь уж врагу не вышибить его из седла, не скрыть свой маневр. — У меня, кажется, и доходов поболее твоего, а подавать все равно иной раз затрудняюсь, чтоб нищим не оказаться. А твои денежки-то какие?.. Я скажу: фальшивые. Господа их сразу распознают, так ты ими мужиков соблазнял. Жаль, жаль, что не каешься в преступных грехах, — искренне пожалел врага Прозоровский, достав со дна ларца остатние бумаги. — Нам же не только про фальшивые деньги доносят. Вон он, реестрик. — Князь ласково похлопал по листкам и поднес их к глазам. — Ругательную историю иезуитского ордена печатал? И это когда всемилостивейшая императрица приют и свое покровительство христовому братству дала. Через архитектора Баженова, тоже из мартинистов, переписку с наследником престола имел? И это когда матушка государыня даже внукам советует пореже обмениваться мыслями со своим взбалмошным отцом. Над прекрасными монаршими пьесами в своих журнальчиках подсмеивался? И это когда весь Петербург рукоплескал им. Я уже не говорю о таких мелочах, как «Библиотека для бедных», которую ты печатал, несмотря на запрещение. Много, ох, как много фактиков для следствия и суда набирается. Уж не молчи лучше, покайся, поведай о тайнах. Глядь, и послабление выслужишь.
