Иосиф Кобзон - Как перед Богом
Я пытался доказывать, что пел для евреев, которые не являются врагами арабов, хотя бы уже потому, что вместе с арабами приглашены на этот торжественный вечер дружбы всех народов. Пытался напомнить и о том, что по партийному заданию ЦК ездил с гастролями в Израиль петь для еврейских друзей Советского Союза по приглашению товарища Вильнера, генерального секретаря ЦК израильских коммунистов. Но… меня никто не хотел слушать. Вновь было дано указание отлучить меня от телевидения и признать нецелесообразными мои выступления в Москве и Ленинграде. Лапину ничего не оставалось, как выполнить это чрезмерно строгое указание. Он был в этом деле только стрелочником. За что же я должен на него обижаться?
Прошел год, прежде чем в 1984-м не без поддержки самого Густова Ивана Степановича (заместителя председателя комитета партийного контроля при ЦК КПСС) мне заменили исключение из партии строгим выговором и опять вернули в эфир мой голос. После этого никто серьезно на горло моим песням не наступал.
НОТКИ ЮНОСТИ
- Как самостоятельный человек, — а без этого нельзя стать личностью, — я начал формироваться к концу моего обучения в Горном техникуме города Днепропетровска. В техникум я поступил в 14 лет и уже к 17-ти годам был достаточно взрослым юношей, потому что условий для баловства у меня не было. Учился, серьезно занимался спортом, а вечерами (в отсутствие увеселительных заведений в сегодняшнем понимании) мы ходили по проспекту Маркса. Бездумно ходили от Карла Либкнехта до Садовой. Это был у нас такой променад. Ну, с девушками, конечно, ходили. Держась за ручки. Тогда другие были взаимоотношения. Мы дружили. Мы не говорили: "Я с ней сплю". Или: "Это — моя". Мы говорили: "Мы дружим". "Дружим" — это обозначало, что мы вместе ходим в кино, вместе гуляем по бульварам. А на бульварах… Как сейчас помню, как мы, мой сокурсник Жора Чебаненко (он на гитаре хорошо играл) и мой друг Володя Магилат, ходили на бульвар. Пели. Нас уже знали. Собиралась молодежь. Мы рассаживались на лавочках и пели любимые песни…
- А сами играли на гитаре? — интересуюсь я.
- Нет. И жалею очень… — отвечает Кобзон.
- Жалеете? — переспрашиваю я.
- Да, — говорит Кобзон.
- А почему не научились? — спрашиваю я.
- А черт его знает. Вот так вот трудно ответить — почему?! Я всю жизнь мечтал научиться играть на гитаре и выучить английский язык. И ни то, ни другое не осуществил, — задумчиво и грустно произносит Кобзон, и я, словно наяву, вижу картину его юности, щемящую душу картину…
- А когда вы пели на бульваре, много собиралось народу?
- Ну, конечно, — протяжно подтверждает Кобзон. — Была целая компания. Меня уже знали, потому что я пел в хоре студентов в Москве.
- А что вы пели? Не можете напеть? — прошу я.
- Могу, — говорит Кобзон и, не ломаясь, начинает просто и задушевно напевать: "Как часто, милый друг, с тобою на берегу Днепра седого мы любовались красотою Днепропетровска нам родного. И как приятно нам светили лучи надежды и любви и в первый раз его любили, любили вместе, я и ты. Любили мы его бульвары, сады, цветы и тротуары, и ряд скамеечек кленовых, что предназначен для влюбленных. И Карла Маркса, и Садовая, и та скамеечка кленовая… Тебя, как девушку, любили мы, ты наш родной Днепропетровск…" Вот такие песни мы пели. Слова-то, какие жгучие. Очень красивый город. Днепр там красивый, а парки Шевченко, Чкалова… — сдерживая дыхание, спешит договорить все, что чувствует, Кобзон.
И тут ни с того, ни с сего из меня вырываются слова: "А блатные песни пели?"
- Блатные? Я не помню таких блатных песен, которые бы я пел, — с каменным лицом смотрит на меня Кобзон, дескать, такую сказку испортил. — Нет, я был приверженцем других песен, песен военного и послевоенного времени. Тогда это был пласт самых честных и человеческих песен. И я их много знал и много пел.
- Ну а что вы еще пели? — допытываюсь я.
- А еще была такая жгу-ча-я-я-я песня, — с южным каким-то темпераментом процеживает конечные звуки Кобзон и… поет: "Есть в Индийском океане остров. Название его Мадагаскар. Негр Томми саженого роста на клочке той суши проживал. В лодку с рыбаками он садился, когда закат на небе догорал. И диск солнца в океан клонился. Под гитару тихо напевал: "Ма-да-гас-кар, страна моя. Здесь, как и всюду, живут друзья. Мы тоже люди, мы тоже любим, хоть кожа черная, но кровь у нас светла…" Вот что мы пели. А сейчас — что поют? "Убили негра…"
Интересная у нас жизнь была. Любили кино в летних кинотеатрах. Трепетали далее от одного взгляда, а не хватали девушек сразу в койку. Теперь люди, особенно молодые, очень много теряют от того, что делают это сразу. Многие сейчас даже не представляют, что такое дрожь при первом поцелуе. А с чем сравнимо ожидание близости, они вообще не знают. Жаль их, обворованных и ограбленных так называемой сексуальной революцией. Вместо человеческих чувств подсунули им животные ощущения.
…Потом с июня 1956-го была армия. Она еще быстрее помогла росту моей самостоятельности. Скажем, старшина. Вот кто повлиял на мой воспитательный процесс. Я (после техникума) был уважаемой среди пацанов личностью. Еще бы: чемпион по боксу, отличник, знал уже горячие аплодисменты за исполнение песен… И ростом, и телосложением вышел так, что на меня поглядывали многие девушки… И вдруг — старшина, земляк из Донбасса. Фамилия его была Лысько. Небольшого такого росточка — метр пятьдесят с чем-то. И вот он над нами: "А-а-а… Обра-зо-ван-ные прый-ихалы. (А мы все после техникума.) Ну, шо? Побачим, чим можно способствовать вашему образованию". И начал нас ломать. Я переживал… жутко! Однако потом был ему благодарен, потому что научил он меня внутренней дисциплине, коллективизму, выдержке, терпению. Армия, конечно, великое дело. И хотя старшина был для меня самым тяжелым человеком, со временем я понял, что значил он как наставник…
Я никогда не чувствовал себя особенным. У меня никогда не было ощущения, что я буду известным человеком. И, слава Богу. Это только мешало бы моему развитию. Вместе с тем я всегда хотел быть первым, понимая, что единственный для меня путь к лидерству — это научиться делать то или иное дело заметно лучше других. И поэтому можно представить, как мне безумно понравилось, когда я вдруг услышал по радио свою фамилию. Я был буквально потрясен этим. Но еще больше меня потрясло, когда я прочитал свое имя на афише. Мне было 23 года.
Есть люди, которые считают: "А! Кобзон ищет приключений. Хочет, чтобы думали, что без него ничего не обходится. Хочет покрасоваться". Нет. Дело в другом. Я стремлюсь в экстремальные ситуации, прежде всего потому, чтобы узнать: а как могут вести себя люди, когда они попадают в особо сложное положение, потому что в обычной жизни такими людей не увидишь. А здесь они показывают все, на что они способны, показывают, какие они на самом деле, какие они в действительности.
