Иосиф Лаврецкий - Боливар
Однажды Боливар беседовал в доме Фанни с Гумбольдтом и Бонпланом, которые делились с ним своими впечатлениями о поездке по заморским владениям Испании.
Гумбольдт вспоминал свое пребывание в Каракасе, поездки на соседствующий с городом горный хребет Силью-Седло, в саванну — льяносы, посещение рудников и плантаций, выращивающих какао и индиго.
— Скажите, — спросил молодой креол немецкого ученого, — настала ли пора Испанской Америке сбросить чужеземное иго?
— Да, — ответил Гумбольдт. — Ваша родина созрела для независимости, но там нет человека, способного возглавить освободительное движение.
— Я не согласен с вами, Гумбольдт, — вмешался в разговор Бонплан. — Мне кажется, что раз колонии созрели для независимости — а они действительно созрели, — то как только поднимется восстание, оно само выдвинет вождя.
— Вы забываете, господа, о генерале Миранде, — напомнил собеседникам молодой креол.
Боливар близко сошелся с Бонпланом. Каракасец полюбил этого скромного ученого, уверовавшего в будущее народов Южной Америки. Боливар предлагал Бонплану половину своих доходов, если он согласится переехать на жительство в Венесуэлу и будет продолжать там свою научную деятельность. Но Бонплан не принял предложения венесуэльского друга.
Во время пребывания Боливара в Париже Наполеон короновался императором Франции. Сохранилось письмо Боливара к полковнику дю Вийяру, свидетельствующее о крайне отрицательном отношении его к Наполеону в тот период.
«Не могу представить себе, — писал Боливар, — чтобы кто-либо был сторонником первого консула, хотя Вы, дорогой полковник, и превозносите его до небес. Я преклоняюсь, как и Вы, перед его военным талантом, но разве Вы не видите, что его единственной целью является захват власти? Этот человек становится деспотом… И это еще называется эрой свободы?.. Разве какой-либо народ может быть заинтересован в том, чтобы вверить свою судьбу в руки одного человека? Будьте уверены, правление Бонапарта станет в скором времени более жестоким, чем правление тех маленьких тиранов, которых он свергнул».
Много лет спустя Боливар, вспоминая эти дни, говорил своему адъютанту французу Перу де ла Круа:
— Я боготворил Наполеона как героя республики, как блестящую звезду славы, как гения свободы… Я не видел в прошлом никого, кто бы мог с ним сравниться, мне казалось, что и в будущем не сможет появиться подобный человек. Но с того дня, когда Наполеон провозгласил себя императором, для меня он превратился в двуличного тирана. Я воображал себе, как он с успехом подавляет благородные порывы человечества, борющегося за свое счастье, как он низвергает в прах колонну Свободы. Какое ужасное чувство возмущения вызвала в моей душе, горевшей фанатичной любовью к свободе и славе, столь грустная картина! С тех пор я не мог примириться с Наполеоном. Даже его слава мне казалась исчадьем ада, мрачным пламенем разрушительного вулкана, освещающим закованный в цепи мир. Я смотрел с удивлением на Францию (покрытую трофеями и монументами, гордившуюся своей армией и учреждениями), которая меняла фригийский колпак свободы на императорскую корону, и на ее народ, отказывающийся от своего суверенитета в пользу монарха. Я едва мог поверить в то, что видел: народ, ненавидевший тиранию и жаждавший равенства, бесстрастно взирал, как на руинах его завоеваний воздвигался трон и торжествовал предрассудок.
Несмотря на неприязнь к Наполеону-императору, душителю свободы, лавры Наполеона-полководца манили и влекли молодого креола. Каракасец спрашивал себя, сможет ли он совершить нечто такое, что прославило бы его не только в Южной Америке, но и во всем мире.
«Отвечая на этот вопрос, — признавался впоследствии Боливар, — я не мог не вспомнить о рабском положении колоний, и я был уверен, что тот, кто завоюет для них свободу, покроет себя вечной славой!»
В один из январских дней 1805 года Боливар получил письмо из Вены, подписанное Самюэлем Робинзоном.
— Он жив, он в Вене, он зовет меня к себе! — воскликнул каракасец, прочтя послание любимого учителя.
Прошло несколько дней, и они обняли друг друга в столице Австрийской империи.
Родригес теперь был увлечен наукой. Он все свое время посвящал химическим опытам.
— Только наука может спасти человечество от суеверий, рабства и нищеты, — убеждал с жаром Робинзон своего ученика. — Тот, кто овладел тайнами науки, станет господином мира, ему будут повиноваться короли и императоры, его будут славить народы.
Но работа в лаборатории не прельщала Боливара.
— Хорошо, — сдался наконец учитель. — Если ты не желаешь разделить со мной лавры открывателя философского камня, то тогда давай попутешествуем вместе по Европе, но только пешком, как любил путешествовать бессмертный Жан-Жак Руссо. Великая мать человека — природа — исцелит тебя от великосветской хандры и заставит забыть все твои горести и тревоги.
Боливар возвращается в Париж, куда вскоре следует за ним Робинзон. 6 апреля 1805 года друзья, захватив с собою самое необходимое, покидают столицу Франции. Их путь лежит в солнечную Италию.
Путники прибыли в Милан, где присутствовали еще на одной коронации Наполеона — на этот раз в качестве короля Италии. Затем они направились в Венецию, откуда через Феррару, Болонью, Флоренцию и Перуджу прибыли в столицу папского государства — Рим. Испанский посол поспешил пригласить молодого мантуанца, молва о богатстве которого всюду открывала ему двери, посетить папу Пия VII. Боливар принял приглашение, но отказался подчиниться обычаю и поцеловать крест, вышитый на папской туфле.
Испанский дипломат пришел в негодование.
— Как вы осмелились оскорбить святого отца? — закричал он Симону, как только они покинули папские покои.
— Сеньор, — спокойно ответил ему Боливар, уже тогда не терпевший религиозного ханжества, — должно быть, папа не уважает эмблему христианства, если носит ее на своих туфлях, а ведь даже могущественные монархи считают за честь носить ее на короне.
Однажды Боливар и Родригес очутились на Священном холме — Монте-Сакро.
— Настало время освободить Америку от испанского господства, и ты должен сделать это, — горячо стал убеждать своего молодого друга Робинзон. — Если негры Сан-Доминго смогли изгнать французских рабовладельцев и завоевать независимость, то креолы подавно смогут добиться свободы. Испанцы слабее французов, а нас, американцев, больше их в несколько десятков раз. Главное — осмелиться начать. Решайся!
Боливар задумался.
— Ты прав, учитель. Дальше медлить нельзя. Клянусь честью и жизнью, что рука моя не устанет разить врагов и душа моя не обретет покоя до тех пор, пока я не разорву цепи, которыми Испания опутала мою родину.
