Евгений Соловьев - Иоанн Грозный. Его жизнь и государственная деятельность
“В последний раз требую от вас присяги. Целуйте крест пред моими ближними Боярами, Князьями Мстиславским и Воротынским: я не в силах быть того свидетелем. А вы, уже давшие клятву умереть за меня и за сына моего, вспомните оную, когда меня не будет; не допустите вероломных извести Царевича; спасите его, бегите с ним в чужую землю, куда Бог укажет вам путь!.. А вы, Захарьины, чего ужасаетесь? Поздно щадить вам мятежных Бояр: они не пощадят вас: вы будете первыми мертвецами. Итак, явите мужество; умрите великодушно за моего сына и за мать его; не дайте жены моей на поругание изменникам!”
Волю царя исполнили, многие, однако, нехотя, рассчитывая при первой же возможности отказаться от присяги и поступить по-своему. Но неожиданно для всех Иоанн выздоровел.
Несомненно, что рассказанный здесь эпизод произвел на него сильное впечатление, которого он не мог забыть всю жизнь. Он увидел явное непослушание, ненависть к ослушникам глубоко запала в его душу, и впоследствии он страшно отомстил им.
Но можно ли толковать этот эпизод как стремление бояр к самовластию? Казалось, малолетство Димитрия обещало им полную свободу действий, но они сами отказываются от такой перспективы и хотят присягать Владимиру как самодержцу. Ослушание с их стороны было, но не было измены, которую хотел видеть Иоанн. Ни об ограничении царской власти, ни о какой бы то ни было конституции, хотя самой незначительной, бояре не мечтали. Причиной этого было не только их малое политическое развитие, но и – что еще важнее – полное отсутствие какого бы то ни было единства в их среде.
Каждый действовал за себя: одни боялись господства Захарьиных, другие по самолюбию не хотели подчиниться им. В общем, боярство XVI века представляется нам средой в значительной степени разъединенной, неспособной ни к дружному натиску, ни к дружной защите. Управлять этой средой было очень нетрудно, особенно при помощи знаменитого древнеримского принципа “divide et impera”[1]. Разумеется, были и выдающиеся умы с широким политическим горизонтом и героические характеры, но тона они не задавали. Боярство резко и заметно, не теряя, так сказать, ни одного дня, переходило на положение придворной аристократии и гораздо больше занималось своими местническими спорами и тяжбами, чем конституционными проектами или мятежами и изменами.
Как бы то ни было, болезнь и сцена, разыгравшаяся у его постели, произвели на Иоанна сильное впечатление. Здесь он убедился, что ему, хотя бы умирающему, могут оказать явное противоречие. Это навело его и на другие размышления, в результате которых он стал сознавать свою зависимость от советников и тяготиться ею. Он находил уже удовольствие не соглашаться с ними, делать по-своему. Описанное выше свидание с Вассианом было новым определяющим моментом в том же направлении. Но явно он долгое время не изменялся: влияние окружающих на слабую волю было слишком сильно, чтобы можно было сразу отделаться от него.
Как затем были усмирены казанские мятежи и присоединено царство Астраханское, рассказывать не буду: это общеизвестно. Пропускаю дела крымские и шведские как малохарактерные для биографии, тем более что вопрос о личной инициативе царя за все это время исторически неразрешим. Гораздо важнее, что начиналась Ливонская война.
Известно, что историки толкуют ее очень различно. Для многих желание Иоанна завоевать Ливонию, разгромить впоследствии Литву и Польшу, занять самому польский престол является доказательством его великой государственной мудрости. В деле сближения России и Европы в нем видят предшественника Петра. Я уже упоминал выше о столкновении с ливонским орденом, не желавшим пропустить в Россию художников и ремесленников из-за границы. По этому поводу орденские чиновники писали императору:
“Уже Россия так опасна, что все Христианские соседственные Государи уклоняют главу пред ее Венценосцем, юным, деятельным, властолюбивым, и молят его о мире. Благоразумно ли будет умножать силы природного врага нашего сообщением ему искусств и снарядов воинских? Если откроем свободный путь в Москву для ремесленников и художников, то под сим именем устремится туда множество людей, принадлежащих к злым Сектам Анабаптистов, Сакраментистов и других, гонимых в Немецкой земле: они будут самыми ревностными слугами Царя. Нет сомнения, что он замышляет овладеть Ливониею и Балтийским морем, дабы тем удобнее покорить все окрестные земли: Литву, Польшу, Пруссию, Швецию”.
Основываясь на этом, историки и приписывают Иоанну важнейшие, по выражению Карамзина, планы. Однако уже сам Карамзин не решается присоединиться к такому мнению и лишь упоминает о нем. Вопрос опять очень трудный. Действовал ли Иоанн по гениально задуманному плану или по капризу? С точки зрения психологической, последнее вероятнее, и вот почему. Нигде и ни в чем не видно, чтобы Иоанн вообще намеревался, как Петр Великий, переделать Россию по западному образцу. Его идеалом была скорее азиатская деспотия или Византийская империя, но никак не западноевропейское государство. Правда, Европы он не чуждался, но можно ли утверждать, что он ценил ее или преклонялся перед ней, как его славный преемник? Он сносился с Австрией, с Англией и прочими, но эти сношения имели по преимуществу характер личный, а не государственный. Так, например, английская торговля служила лишь к выгоде двора, посольства к Елизавете имели свою особенную, специальную цель – найти убежище в Англии на случай мятежа. В Австрии царь искал себе невесту, чтобы, породнившись с правящим домом, еще возвыситься над земнородными. И так далее. С капризной, полной противоречий и непоследовательности натурой Иоанна просто не мирится такой дальновидный план, предвосхитивший на целый век замыслы Петра Великого. Если это правда, то Иоанн не просто уже гений, а прозорливец, не имеющий себе равного в истории. До Петра были и Алексей Михайлович, и царевна Софья. Иоанн же мысль о сближении с Европой должен был создать, так сказать, из ничего – предположение, которое не может не показаться невероятным для всякого мало-мальски знакомого с историей. Если бы у меня было больше времени и места, я показал бы читателю, как стихийно и незаметно втянулся Иоанн в войну, принесшую ему столько бед. Здесь же ограничусь лишь указанием на то, что, думая о завоеваниях, о победах и прочем, думая о том, как бы унизить врагов своих, сам Иоанн нигде и никогда не упоминает о приписываемых ему замыслах. Очевидно, он не сознавал их. Начал же войну он, по всей вероятности, по духу противоречия. Рада требовала уничтожения разбойничьего гнезда, но царь, начинавший уже находить удовольствие в непослушании и противоречии, избрал войну Ливонскую. Это было в 1558 году, и первые три года, благодаря мужеству воевод, прекрасной сравнительно организации войска, наши дела шли как нельзя более успешно.
