Михаил Калашников - Записки конструктора-оружейника
Но это уже потом, в основном в послевоенные годы, судьба сводила меня и с Ф. В. Токаревым, и с В. А. Дегтяревым, и с Г. С. Шпагиным. А пока, примостившись где-нибудь в палате или в коридоре госпиталя, я с помощью карандаша и бумаги в беседах с лейтенантом-десантником разбирал на части известные мне системы наших оружейников, познавал их конструкторское творчество и мышление, пытался, насколько было возможно, найти какой-то свой путь к созданию нового образца пистолета-пулемета. Того опыта, что черпал из книг, из разговоров с лейтенантом, явно было недостаточно, хотя и он прибавлял знаний. Очень хотелось на практике проверить свои конструкторские замыслы, выполнить задуманное в металле.
Рана моя заживала медленно. Рука действовала плохо. Сделав все, что было в их силах, доктора приняли решение из госпиталя меня выписать, но отправить долечиваться на несколько месяцев в отпуск по ранению. Признаться, такого я не ожидал. Это решение казалось обидным, не отвечающим требованиям военного времени.
Но врачи остались неумолимы: необходимо длительное лечение плеча, восстановление работоспособности руки. Получив отпускной билет, собрал свои немудреные солдатские пожитки, бережно завернул в газету заветную тетрадку со своими записями об оружии, с чертежами и формулами. Уезжал я в отпуск на свою малую родину, в Алтайский край. Провожая меня, лейтенант-десантник прошел вместе со мной до конца коридора на костылях.
- Да ты не горюй, Миша, что на фронт не отпустили. Еще навоюешься. А сейчас родных повидаешь, да и чертежи свои проверишь в работе. Может, действительно, чего еще изобретешь, и мы с твоим оружием в руках будем бить ненавистных фашистов. Помни нашу фронтовую заповедь: побеждает тот, кто меньше себя жалеет да деиствует с умом. Так что не жалей себя в этом деле и с умом все делай...
Своими словами лейтенант, мой сосед по палате, словно предопределил мою дальнейшую жизнь. Я ведь действительно в конце концов стал профессиональным конструктором-оружейником.
"Направить по надлежащей дороге"
Какой она стала, моя Курья? Почти шесть лет не был я в родном селе. Оно раскинулось привольно в степи по берегу речушки моего детства Локтевки. До ближайшей железнодорожной станции на дороге Барнаул - Семипалатинск, из Алтайского края, в соседний Казахстан, - шестьдесят километров. Правда, только в семнадцать лет довелось увидеть настоящий паровоз.
Под стук колес я вспоминал свое детство, отрочество, юность, ласковую, добрую маму, отца в вечных заботах о хлебе насущном. Прокормить надо было, как-никак, семью из девятнадцати человек, в том числе семнадцать детей. Не все выжили. Голод, болезни, в 20 - 30-е годы косившие многих в России, не миновали и нашу семью: нас осталось шесть братьев и две сестры.
Отец мой, Тимофей Александрович, закончил два класса церковноприходской школы; мать, Александра Фроловна, знала грамоту плохо. Но своим чутким крестьянским сердцем они понимали значение образования для будущего детей и всячески поощряли наше стремление к учению, книгам, к работе.
Материнские руки... До сих пор их тепло живет во мне, дает силу, согревает. Родился и рос я болезненным ребенком. По-моему, не было ни одной детской болезни, которая бы не коснулась меня. Одна из них едва не привела к смертной черте. Отец рассказывал, как подносил перышко к моему носу, чтобы определить, теплится ли еще во мне жизнь.
Мать, плача, гладила мою голову. Наверное, прикосновение ее рук что-то сдвинуло в моем организме с места, сердце забилось, я застонал. Сосед-плотник, узнав об этом, отшвырнул прочь прутик и ворчливо произнес: - Такая малявка, а туда же, притворяться... Позже не раз слышал, как мама говорила соседкам, что я в рубашке родился, и почему-то показывала рукой в сторону висевшей в углу иконы. Я решил, что она хранит где-то там эту рубашку, и во мне затаилось желание найти ее. Однажды, когда в доме никого не было, попытался разобрать икону, где, по моему разумению, лежала необыкновенная обнова, которую от меня в силу каких-то причин тщательно прятали. Рубашки там, конечно, не оказалось, а вот икону изрядно подпортил. Мать не на шутку рассердилась, и меня сурово наказали.
Дорогие моей душе картинки детства! Где, как не в долгой дороге, перебирать их череду.
В детстве мне очень хотелось научиться бегать на коньках. Всегда с завистью смотрел на ребят, катавшихся на самодельных деревянных коньках, подкованных полоской железа или проволокой. В шестилетнем возрасте пытался их сделать сам. Помог старший брат. Общими усилиями мы изготовили один конек. На второй не хватило у нас подручных средств...
Чувствуя себя на седьмом небе от счастья, прикрепив конек веревкой к валенку, ковыляю к реке. По обледенелой горушке делаю попытку скатиться вниз и попадаю прямехонько... в прорубь. Хорошо, что на мне была надета шуба старшего брата. Она и спасла от непоправимых последствий. Распустившись куполом, словно парашют, удержала на поверхности воды. Мои сверстники на берегу, видевшие все это, подняли крик, некоторые из них бросились в село звать на помощь.
Мокрого, закоченевшего, в избе меня раздели донага и положили на печь, где сушился овес. Его духмяное тепло спасло от жесточайшей простуды. Я пропотел так, что, казалось, будто в самой печи посидел.
С малолетства меня учили крестьянскому ремеслу. И теперь не в тягость, а в удовольствие выходить на луг с косой, убрать траву на сено с неудобий. Люблю повозиться в саду. Приезжая на родину, непременно иду в поле.
В семилетнем возрасте отец разрешил мне выйти на полевые работы вместе с соседями. Силенок еще не хватало, поэтому определили меня погонышем. С утра до вчера верхом на лошади бороновал, пахал да все удивлялся, почему это в поле так медленно солнце к закату идет. Уставал несказанно. Поднимался, как и все, перед восходом солнца, ложился с наступлением позднего вечера. Чтобы ненароком не уснуть и не свалиться с лошади, пел песни. Да и они порой не помогали. Дважды, уснув, оказывался под бороной. Хорошо, умные лошади вовремя останавливались.
Иногда клевавшего носом погоныша пахарь "взбадривал" кнутом. Из глаз сыпались на круп лошади обидные слезы. Что и говорить - суровой была учеба. Впрочем, все обиды забывались, когда, закончив полевые работы, мы возвращались домой. Представлялось, что ты на голову выше своих сверстников, сидевших в это время в избах и не испытавших, что такое настоящая крестьянская страда. Казалось, что ты уже умудрен каким-то особым житейским опытом и это дает тебе право держаться с особым достоинством.
Мои школьные годы тоже связаны с постоянной крестьянской работой. У нас была, как считали мы, ученики, а особенно - наши родители, самая замечательная на свете учительница - Зинаида Ивановна. Она говорила, что учеба и труд - это неразрывное целое. Так что воспитание наше в школе было основано прежде всего на привитии нам уважения к нелегкой работе на матушке-земле, на непременной помощи старшим в их заботах, на постоянном уходе за домашними животными. Зинаида Ивановна была инициатором соревнования на лучшую постановку дела по откорму телят. Каждый из нас любовно ухаживал за молодняком. Это было в чем-то схоже с современным семейным подрядом, только среди школьников. Помню, сколько гордости испытал, когда мои старания по выхаживанию бычка по кличке Красавец высоко оценили учительница и одна из лучших учениц нашего класса, к которой я в ту пору питал симпатию.
