Владимир Федюк - Керенский
Эти выводы были прежде всего сугубо личным делом, но в какой-то мере они определили и будущее нашего героя. Примкнув к философскому идеализму (что было само по себе удивительно в эпоху бурного натиска материалистических учений), Керенский, еще не осознавая того, определил и свой политический выбор. Отныне ему было не по пути с последователями Маркса. Гораздо ближе ему оказались адепты народничества, декларировавшие духовное освобождение человека как путь к его политической свободе.
СХОДКА
Первые месяцы в Петербурге прошли в круговороте новых впечатлений. Театры, лекции, наконец, вновь обретенный статус взрослого, независимого человека. Но постепенно первокурсник Керенский начал ощущать в университетской атмосфере еще один дополнительный элемент, для него абсолютно непривычный. В далеком Ташкенте политика была не самой популярной темой, во всяком случае для обсуждения в гимназических стенах. Позднее Керенский вспоминал: «Ни я, ни один из моих одноклассников не имели ни малейшего представления о проблемах, которые волновали молодых людей наших лет в других частях России, толкнувших многих из них еще в школьные годы к участию в нелегальных кружках. Теперь я понимаю, что два фактора: особый социальный, политический и психологический климат, сложившийся в Ташкенте, и наша оторванность от жизни молодых людей в европейской России сыграли наиболее важную роль в формировании моего мировоззрения».[41]
Иначе говоря, первокурсник Александр Керенский был абсолютно девствен в политическом отношении, не читал Маркса или Михайловского, и все его знания о революционном движении исчерпывались полузабытыми детскими страхами. Но в бурлящем котле, каковым тогда был столичный университет, уйти от политики было невозможно.
За год до этого, когда гимназист Керенский еще учился в выпускном классе, в жизни Петербургского университета произошли знаменательные события. В день торжественного празднования основания университета 8 февраля 1899 года в его стенах начались стихийные беспорядки. Толпа студентов вышла на Румянцевскую площадь, но здесь была встречена конной полицией, пустившей в ход нагайки. В ответ на это 12 февраля в университете началась студенческая забастовка, в короткий срок перекинувшаяся и на другие города. Тогдашний министр просвещения Н. П. Боголепов жестко отреагировал на происходящее. Зачинщики беспорядков были отданы в солдаты. В знак протеста многие представители либеральной профессуры подали в отставку со своих постов, но на время спокойствие было восстановлено.
Только через два года после этого министр посетил университет, дабы самому удостовериться в том, что порядок в храме науки восстановлен. Свидетелем этого визита оказался студент Керенский. «Высокий, с суровым выражением лица, в безупречно сшитом костюме, Боголепов шел по коридору в сопровождении ректора». Попадавшиеся ему навстречу студенты демонстративно отворачивались в сторону. При появлении его в библиотеке никто не поднял головы — все, сидевшие за столами, сделали вид, что погружены в чтение. Вскоре после этого Боголепов был убит прямо в своем кабинете бывшим студентом Петром Карповичем, мстившим таким образом и за себя, и за других исключенных из университета.
Девятнадцатилетний студент Керенский навсегда запомнил случайную встречу с министром Боголеповым. Шестнадцать лет спустя, будучи министром юстиции, Керенский специальным распоряжением разрешит возвращение на родину беглого каторжника Карповича. Но тому так и не суждено будет вновь вступить на российскую землю. Пароход, в котором Карпович в апреле 1917 года возвращался из Соединенных Штатов, был потоплен германской подводной лодкой, и все его пассажиры погибли.
Но мы слишком забежали вперед, и нам пора вернуться к тем временам, когда первокурсник Александр Керенский только примерялся к амплуа политика. В феврале 1900 года, накануне первой годовщины студенческой забастовки, в университете стали появляться рукописные объявления, извещавшие о предстоящей сходке. 7 февраля, в час дня, в одной из аудиторий собралось более сотни человек. Желающие принять участие в дебатах всё прибывали, и собрание было перенесено в вестибюль и на лестницу главного входа. Страсти разгорелись настолько, что даже появление ректора, увещевавшего собравшихся разойтись, не изменило ситуации. В итоге двухчасовых оживленных споров было решено попытаться сорвать намеченный на следующий день торжественный акт, посвященный годовщине образования университета.
Керенского эти события поразили в самое сердце. Именно тогда он написал в письме к родителям, что чувствовал себя, как накануне школьного спектакля, и целый вечер не находил себе места. Впрочем, куда там маленькому зрительному залу ташкентской гимназии. В университетском вестибюле бушевало настоящее людское море. В том же письме Керенский писал: «Да, в первый раз сходка производит какое-то особое „грандиозно-подавляющее“ впечатление. Чувствуешь, что перед тобой сила, сила могучая, сила, стремящаяся к свету, сила, может быть, ошибающаяся, но самоотверженная, идеально-честная, сила неудержимая!»[42] Это была та аудитория, за аплодисменты которой готов умереть любой артист. Возможно, именно тогда Керенский понял, что не подмостки императорских театров, а политическая трибуна сулит настоящее признание, то сладостное чувство, без которого он уже не мог.
Он едва дождался следующего дня и в четверть первого был уже в главном зале. Просторное помещение было набито битком, так что Керенскому с трудом удалось протиснуться, чтобы хоть краем глаза увидеть происходящее. Ровно в час в зале появились ректор, попечитель учебного округа и профессора. Боголепова, которого так ждали большинство присутствующих, не было. Хор начал «Спаси Господи…», затем астроном Жданов стал зачитывать ежегодный отчет. Напряжение в зале усилилось, аудитория ждала, когда прозвучат имена уволившихся профессоров. Но чтение закончилось, а ожидаемые слова так не были сказаны. Под звуки гимна «Коль славен наш Господь в Сионе» все встали. Лишь только замолк последний аккорд, с хоров послышалось: «Товарищи! Почтим…» Это стало сигналом к взрыву. По залу пронесся оглушительный свист, раздались крики: «Браво!», «Довольно!», «Долой Боголепова!» В поднявшемся шуме никто не слышал колокольчик, которым ректор пытался восстановить тишину.
Вечером общежитие праздновало победу. По традиции 8 февраля каждый год устраивались две вечеринки — «народническая» и «марксистская». Здесь говорили речи, пели хором, не обходилось и без горячительного, хотя официально спиртное было под запретом. Керенский присутствовал на собрании «народников» (марксизм уже тогда его отталкивал грубостью и приземленностью). В душе у него было настроение праздника. Он только что стал участником пьесы, которую и представить себе не мог. Пусть пока еще статистом, но впереди, в этом он был уверен, его ждали главные роли.
